Мария Хайкина - Идущие навстречу. На перепутье

– Куда ушла?!

– Она совсем ушла. Оставила нас с тобой вдвоем. Она отдала мне это письмо и ушла из дома.

Внезапно он почувствовал, что ему не хватает воздуха. Письмо выскользнуло из ослабевших пальцев.

– Как ушла из дома? Ушла… – проговорил он прерывающимся голосом. – К… когда она ушла?

– Сегодня утром.

Невидящим взглядом он посмотрел на Элису, на белевшее на полу письмо, снова на Элису. Правая рука его беспомощно комкала рубашку у ворота, от стиснувшего горло спазма ему было трудно дышать. Пошатываясь, он направился к выходу. Остановился у двери, постоял напряженно склонив голову. Вернулся назад. Потратил несколько драгоценных мгновений, чтобы поднять ровинино послание, аккуратно сложить его и спрятать на груди, и только после этого бегом бросился вон из дома.

Его кошмар начался снова. Снова он метался по городу в поисках жены.

Родной мой!

Я знаю, как ты сожалеешь о том, что произошло. Я не буду говорить, что ты не сделал мне больно, ибо твой поступок ранил меня даже сильнее, чем поступок Элисы. Она совершила то, что от нее и ожидалось, ты же заставил меня усомниться в моей вере в тебя.

Но почему бы это ни получилось, нам уже не изменить последствий случившегося. Я потеряла нашего малыша, а Элиса носит под сердцем твоего ребенка. Какой бы она ни была, но она сможет подарить тебе ребенка, а я – никогда. Я не смогу больше ничего дать тебе.

Я могу простить тебя, но я не могу дарить тебя любовью, ибо я – пуста. Только горечь и тоска остались в моей душе. Так что оставь меня идти дальше своей дорогой и постарайся примириться с Элисой. Я молю тебя, ради нашей прошлой любви, береги ее. Я молю Бога, чтобы вы смогли обрести счастье. Прощай.

Ровина.

Хорвин знал это письмо наизусть. Он носил его у сердца и каждым вечером, перед тем, как лечь, вновь перечитывал. Прошло почти два месяца со дня исчезновения Ровины, но боль его не стала меньше. Первые дни он отчаянно метался, пытаясь найти жену, долгое время он отказывался верить, что Ровина ушла из его жизни. И лишь постепенно в душу стало просачиваться осознание, что Ровины нет и больше не будет, что теперь предстоит учиться жить без нее.

Жизнь, между тем, продолжала идти своим чередом, и ему пришлось включиться в ее обычный круговорот. Как и прежде, он ходил на службу, даже с большим рвением, чем раньше, исполнял свои обязанности, пытаясь таким образом занять свои мысли и отвлечь их от той страшной пустоты, которая воцарилась у него внутри. Как и в прошлой свой, счастливой, жизни, по вечерам он возвращался домой, только теперь эти возвращения стали тягостны, и он искал предлог, чтобы оттянуть их. Но он не проводить время с друзьями, напротив, он старался избегать их, он умел разделять с другими радость, но не горе. Поэтому он предпочитал бродить в одиночестве, ведя бесконечный мысленный разговор с той, которой теперь не было рядом.

Местом, где, как ни странно, он теперь часто бывал, стал детский приют.

Из окна кабинета госпожи Порейры просматривался приютский двор, и Хорвину были видно, как два маляра, прервавшие свою работу, закусывают. Удобно устроившись на стоящей около стены скамейке, они дружно жевали огромные ломти хлеба. По-видимому, у обоих было хорошее настроение, звуки их веселого смеха внутрь комнаты не доносилось, но его можно было понять по их оживленным лицам, по тому, с каким воодушевлением оба поочередно прикладывались к бутылке. А вот мне давно уже не доводилось смеяться, с каким-то ожесточенным равнодушием подумал Хорвин. Стоящая рядом с ним госпожа Порейра неодобрительно покачала головой, ее осуждение вызывало не веселье работников, а до сих пор не покрашенный большой кусок стены. Солнце уже клонилось к закату, и ясно было, что и сегодня работа закончена не будет. Высокая, солидная дама, одетая в строгое черное платье, госпожа Порейра одним своим видом вызывала уважение. Уже больше десятка лет она руководила этим заведением, через ее руки прошли сотни воспитанников, и Хорвину нередко делалось неуютно, когда он встречал взгляд ее внимательных, суровых глаз. Он отвернулся от окна и посмотрел на большие часы, ведущие, как и все часы, свой мерный, бесконечный отсчет времени.

– Сегодня ровно пятьдесят дней, как Ровина ушла из дома, – обронил он задумчиво.

Строгие глаза госпожи Порейры обратились к нему.

– Вы по-прежнему считаете дни?

Он подавил вздох.

– Я не могу считать дни до ее возвращения, вот и веду этот печальный счет. От нее не было никаких вестей?

Вопрос этот он задал без всякой надежды, и, как и ожидал, в ответ услышал сухие слова.

– Вы знаете, что если бы это случилось, я бы сразу вас известила, – госпожа Порейра вновь неодобрительно покачала головой, но теперь это неодобрение относилось к Хорвину. – Пора уже, господин Ристли. принять уход вашей жены, как данность, и перестать сосредотачивать все свои помыслы на бесплотных мечтаниях. Вам следует научиться находить в жизни иные источники для удовлетворения.

– Возможно, вы и правы, – согласился он, избегая ее строгого взгляда. – Но я не в состоянии последовать вашему мудрому совету. Забыть о ней, перестать о ней думать – это выше моих сил.

Но госпожа Порейра не признавала слабости, голос ее был суров.

– Вам есть, чем заняться. Я знаю, что у вас остались родные, вы можете посвятить вашу жизнь им. – Хорвин вскинул на нее свои внезапно потемневшие глаза – он подумал о той, что сейчас дожидалась его дома. – Потом, вы делаете много нужного. Благодаря тем богатым покровителям, чье внимание вы смогли привлечь к нашему нищему приюту, у нас делается ремонт, воспитанники больше не мерзнут в старой изношенной одежде. Разве осознание сделанного вами добра не приносит вам чувство удовлетворения?

Хорвин покачал головой.

– Я всего лишь пытаюсь замолить свой грех. Все это я должен был делать давным-давно, когда еще моя жена была со мной рядом, и тогда бы она не пропала.

Голос его предательски дрогнул, и он поспешил отвернуться к окну. Было видно, как воспитанники парами заходят в калитку. Сначала прошли мальчики в синих мундирчиках, за ними следовали девочки, одетые в одинаковые капоры и сверкающие белыми воротничками.

– Возвращаются с вечерней службы, – пояснила госпожа Порейра. – Вы видите, наши дети больше не выглядят оборванцами, и это, в большой степени, благодаря вам.

Но тщеславие было чуждо Хорвину, и слова эти не вызвали у него удовольствия. Однако вид детей навел его деятельную натуру на мысль, что он мог бы сделать для них что-нибудь еще. В голове молнией пронеслось воспоминание, и Хорвин повернулся к госпоже Порейре.

– Скажите, а тот мальчик, что болел, и моя жена навещала его перед тем, как с ней случилось несчастье. Могу я повидать его?