Мария Давыденко - Дай мне шанс всё испортить

– Дурак ты, мальчик! – перебил его Платон, – И когда ты вырастешь, таким же идиотом и останешься. Однажды ты поймёшь, что умрёшь, это открытие так поразит тебя, что ты будешь рыдать три ночи. Однажды ты поймёшь, что не настолько хорош, как ты думаешь, и это открытие настолько поразит тебя, что ты решишь покрасить волосы в синий. Когда ты вырастешь, уже никому не будет по силам спасти планету. Когда ты вырастешь, ты поймёшь, что большинство твоих замыслов никогда не претворятся в жизнь. Когда ты вырастешь, ты осознаешь, что часто бессилен против своей же лени, своего эго, своих недостатков. Когда ты вырастешь, твоим главным талантом, как и у большинства людей, будет умение всё портить. Ты будешь счастлив только мгновениями. Ты будешь хорош лишь время от времени. Ты будешь только человеком, а не супергероем. Ты не будешь избранным, ты будешь всего лишь самим собой. И ты не всегда будешь себе нравиться. Но ты ко всему привыкнешь, потому что и выбора особого у тебя не будет. Возможно, ты даже неплохо будешь справляться.

Мальчик на экране в недоумении открыл рот, а потом прикрыл его рукой. Затем он схватил футбольный мяч и исчез.

Платон вспомнил о своём отце. В детстве он казался ему каким-то высшим существом, чуть ли не Богом. В их маленьком мире он и был Богом. Из его пожеланий складывался распорядок дня всей семьи. Все искали его расположения. Он был физически сильный, красивый, забавный, каждый день с ним был похож на удивительное приключение. Он был капитаном триптиха, на котором возили туристов по местам сражений Великой Отечественной войны. Он был одним из немногих, кто мог на одном транспорте подниматься в небо, ходить по воде и ездить по земле. Тогда триптих был редкостью, сложно было получить права на вождение. Но его отец смог. И как он гордился тем, что водит эту машину. Он был прекрасен в своём умении бахвалиться, рисоваться, производить впечатление. Он был непревзойденный мастер по части «не быть, а казаться». Вскоре он начал пить и не смог водить триптих «Ахиллес», продал его другому парню. На вырученные деньги пил и снимал женщин. Платон отлично помнил, как его божество на его глазах превращался в ничтожество. С каждым днём отец становился всё меньше и меньше и, в конце концов, совсем исчез. Из его жизни. Платон считал, что его отец упустил все возможности в мире, всё потерял и всё уничтожил. Он вспоминал, как его отец любил брехать по поводу и без повода, и ему становилось больно от осознания того, что главный авторитет его жизни оказался так никчёмен. Это было похоже на свержение идола. И от этого падения кумира в его сердце долго была пустота. Платон сожалел, удивлялся, пытался понять. Но потом не осталось к этому человеку ничего, кроме презрения и безразличия. Его удивляло, как можно не испытывать никаких чувств к собственному отцу, как можно постепенно забывать того, кто привёл тебя на этот свет? Он вспоминал, как смотрел с ним фильмы про собак-убийц, про собак, в которые переселялись человеческие души, про собак-поводырей, как слушал с ним шансон, как тот подбрасывал его в воде с фантастической силой, что Платон боялся, как бы ни улететь в небо. Он помнил всё это, но сам человек изглаживался из его памяти. Он становился в его глазах незначительным. Он словно отдался всё дальше и дальше, оставляя только детские воспоминания.

Утро Платон любил больше остальных частей суток. Утром он точно знал, что должен выпить кофе, сходить в туалет, прочитать что-нибудь. Чашка кофе словно заставляла его начинать каждый день снова и снова. Если бы он точно не знал, что его ждёт кофе, он бы и не поднимался с постели. Кофе для него стало единственной причиной дальше жить. Но ощутив горьковатый вкус на губах, Платон понимал, что на этом день не закончен. Нужно было делать что-то ещё. Он заставлял себя чувствовать важность каждого ежедневного ритуала, пытался быть деятельным, но через час ему снова становилось скучно. У него крутился в голове один и тот же вопрос: «Зачем?» Он искренне не понимал, зачем он должен терпеть каждый божий день. Жизнь его раздражала, словно противный скрип, зубная боль, виснущий Интернет. «И почему все так за неё цепляются? – недоумевал он, – Это же сплошной дискомфорт! Это какой-то мазохизм! Все, кого ты любишь, умирают, если не умираешь ты. Сейчас такое время, что от тебя уходят очень быстро. Или они за тысячи километров, или им на тебя наплевать, или они мертвы. Другого не дано. И всё время возникают какие-то проблемы, которые нужно обязательно решить. Если же у тебя нет никаких проблем, то это тоже проблема, потому что тогда ты себя чувствуешь каким-то неполноценным или бесчувственным. У всех должны быть проблемы, и ты ничем не хуже. Ещё ты обязан испытывать радость, всё для этого делать, иначе ты какой-то кретин получаешься. Ты обязан сохранять свою никчемную жизнь, даже если она тебе в тягость. Ты должен испытывать хотя бы какие-нибудь эмоции, а то ты какой-то зомби получаешься. Ты должен изображать, что тебя хотя бы что-то волнует, изображать энтузиазм хотя бы в чём-то, иначе ты какая-то медуза получаешься. А мне просто наплевать на то, кем я кажусь, что обо мне думают, что от меня ждут, поэтому я какой-то чудик получаюсь. Но я так оградил себя от окружающих, что этого мне удаётся не ощущать. Никто теперь не в состоянии совать свои грязные руки в мою чистую душу. Но в одиночестве понемногу сходишь с ума. А ведь когда-то мне так нравилось разговаривать с людьми, доказывать им свою правоту. Я был раскрыт будто книга, и мне нравилось, когда кто-то пытался меня прочесть. Когда-то мне было что-то интересно. А что стало теперь? Я не интересен даже самому себе. Я словно в прошлом, а в настоящем меня не существует. Я просто доживаю. Просто жду своего поезда отсюда».

Платон по привычке включил телевизор. Он увидел двух улыбающихся ведущих утреннего шоу. Они были в яркой одежде, настроены на поднятие настроения у всех зрителей.

– Что за оптимистичные твари! – ехидно произнёс Платон, наливая вторую чашку кофе, на кофейной пенке было изображен земной шар, проткнутый ручкой, обложка его первой книги.

Он подтянул пижамные штаны шотландской расцветки и поднялся на свежий воздух. Солнце ненадолго ослепило его: давно Платон не вылезал из своей берлоги по утрам. «Моя депрессия напоминает взлёты и падения. То мне очень хреново, то эйфория охватывает. Она то добра, то устраивает взбучки. Я бы сказал, она напоминает деспота-мужа, от которого исходит опасность, но ещё и бесконечные извинения. Моя депрессия в каком-то хроническом беспорядке. Думаю, я её приручил. Или это иллюзия? И почему я говорю о депрессии, как о чём-то материальном? Будто у неё есть физическое обличье! Или это просто хандра? Не знаю, думать бывает вредно, но не могу же я себе перекрыть кран в головушке или устроить экзистенциальную диету? Плохие мысли уходят, плохие мысли уходят. Я счастлив. Я абсолютно счастлив. Я – очень везучий человек. С этого момента мне везёт. Ничто не важно. Я ничему не придаю такого значения, чтобы о чём-то переживать. Мы все умрём, но ничего страшного. Я абсолютно спокоен. Тьфу! Что за банальщину я думаю!»