Виктор Ростокин - Откровение Блаженного

– Воскресенье сёдня. Аль и мне, грешнику, оставить суету да помолиться в горенке.

– Ау-у-у! – прозвучало в одной стороне. Никита насторожился: аль заблудился кто?

И снова, но уже с другой стороны:

– А-у-у!

«Эхо? Непохоже. Верно, кто-то отозвался».

– А-у-у-у! – прокатилось за спиной. «Не иначе, леший забавляется».

В одном, особенно затемненном, влажном месте, похожем на урочище, Никита узрел женщину. Она стояла по пояс в ежевичных дрожливых листьях в напряженном ожидании. «Не она ли в сенокосную ночь купалась в Бузулуке? Она! Истинный бог»! Сердце его заколотилось. Он подошел к ней, поклонился:

– Здорово живешь, красна девица! Аль заблукала часом?

– Ишо чаво! Выросла туточки, кажный кустик знаком! С матушкой перекликнулась. Ягоду с ней собираем.

«Ты сама, как ягодка!» – хотелось ласково сказать Никите. С минуту он молча любовался ею, румяной, с откинутой назад головой – тянула толстая коса. Девушка отвернула край запона – в ведре заманчиво сизовела ежевика, отборная, одна к одной! Голубыми глазами доброхотно улыбнулась. Никита тоже улыбнулся, взял щепотку, отправил в волосяный рот:

– Скусная.

– Бери ишо.

– А ты не скупая.

– Смотря для кого…

– Дак я-то с клеймом…

– В станице гутарят: людей ты убивал.

– Убивал. За нашенскую казачью волюшку.

– А ишо смеются: отчего живешь не с обчеством, а один, как лешак.

– А-у-у! Настя! Настена! Иде ты?

– Матушка моя…

Прощальные слова молвила жалостливые:

– По твоим глазам вижу: настрадался ты…

Ветки за ней сомкнулись, а листья ежевики еще подрагивали.

Что бы Никита ни делал – рубил ли сушняк на топку, набивал чулан листьями, готовил еду – он вдруг впадал в хандру. Неведомая тоска до боли сжимала сердце. И тогда все валилось из рук. Уходил из дома, неприкаянно бродил окрест. Из Мудрова ключа крупными глотками пил морозистую влагу. Неожиданно становилось легко и радостно на душе. И мир казался сказочно-дивным, сокровенно принадлежавшим только ему, Никите. Шел по бугристым Пескам, разнаряженным красноталом и рослыми жаркими цветами. Березняки весело обороняли солнечные листья – как золотой слепой дождь. Околесил небесно сияющее озеро Ильмень, увидел сросшееся с ним русло Паники – той самой малой речки, на угоре которой поставил избу.

«Что в моей душе в последнее время происходит? – пытался вникнуть Никита. – То в ней хмарь, то – ведро, то – жарко, то – знобко. Неужель виной тому Настя? Нет, нет… Упаси бог! Я – каторжник, отшельник! Зачем я ей!» Но тут же в памяти всплывает: она угощает его ежевикой, говорит исходящие от сердца слова. Вовек подобных ни от кого не слышал. Аль чем приглянулся ей? Аль просто пожалеть хотела?

Никита склонился над ключом, взглянул на свое отражение:

– Срамота! Леший пригляднее меня!

Об покатистую макушку валуна почиркал лезвием ножа. Полоснул им чуть ниже подбородка – более четверти бороды отхватил. Помолодел лет на пятнадцать! Вздохнул…

Станица Ярыженская. На кольях сушились горшки. По их круглым донышкам прядали воробьи, оставляя белесые отметины помёта. В глубине затишливого дня бабьего лета колыхалась паутина.

На Никите новые штаны с лампасами, хромовые сапоги. Сам причесанный, веселый. Шел мимо палисадников и гадал: в какой избе живет Настя? Вот городьба из чакана, вот – из горбыля, из паклены. Вот из желтого хвороста, а посверх плетня узор из густо-малинового краснотала. Залюбовался. В чистое оконце кто-то выглянул. Угадал: Настя.

В пригожей светелке поклонился в передний угол, трижды перекрестился:

– Здорово живете!

– Слава богу!

– Намедни Настя угостила меня ежевикой, а теперча я…

Поставил на столешницу сплетенное из свежей белой лозы лукошко с рябиной. Захватил жменю, поднес, как на блюдце. Щеки девушки полыхнули жарче спелой ягоды. Мать кинула недовольный взор:

– Зачем пришел, казак?

– Ягоду принес.

– Сказывай прямо!

– Твоя дочь мне по душе.

– Она жениха ждеть со службы. Возвернется – свадьбу сыграем. Так-то, родимый. Ступай с богом. И больше в наш двор не заходи. Дурные сплетни по станице поползут.

– Ладно… чё ж… оно, конечно…

В станичной лавке купил бутылку вина. На луговине выпил ее. Долго лежал в траве. Думать ни о чем не хотелось. О чем думать? Все просто: Настя помолвлена. Да и зачем ей связывать свою судьбу с каким-то пришлым с каторги и забиваться в паникские урёмы.

В повечерь Никита услышал: скрипнула чуланная дверь. Кто-то вошел к нему в избу. А он продолжал отрешенно и мрачно сидеть, опершись локтями о столешницу. Потом чья-то легкая ладонь прикоснулась к его затылку, погрузилась в волосы и кончиками теплых пальцев дотронулась до кожи. Он обернулся… Настя! Вскочил, прижал к груди. Захлебываясь от радости, произнес:

– Как же ты… Какая ты смелая, Настя!

– Я – трусиха! Пока лугом бежала, все время боялась: ну-к, матушка хватится, а меня нет дома, да в погоню бросится, да за косы схватит!

Сеновал. Никита пробудился: ему на чело обронилась роса. Встал. Под навесом подоил козу. Принес в кружке молоко и ломоть хлеба.

– Настя?

Настя открыла глаза, улыбнулась:

– Я, наверно, продолжаю спать и видеть хороший сон.

– Нет, это не сон, моя голубушка. Это явь. Я и сам все никак не могу поверить.

– Давай помолимся Господу, поблагодарим его.

– Помолимся в часовенке.

– У тебя часовенка есть?

– В березках…

Позавтракали. Никита спросил:

– Он кто… твой жених?

– Бывший жених… Зовут его Старынин Федор.

– Видать, из богатеньких?

– Сын станичного атамана.

– Понятно…

Никита тяжело вздохнул. Настя прижалась к его плечу:

– Чё опечалился?

– Да так… давнее… Вспомнил, как они, богатенькие, предали Пугача. Ну да ладно. Было и быльем поросло.

Вновь повеселел. Обнял Настю:

– Неужель ко мне навсегда?

– А зачем бы я притащила узел с бельем? А ты че… и вправду, намеревался отшельником жить?

– Намеревался. Да в сенокосную ночь подглядел, как ты купалась в Бузулуке. И с того часу…

– Это ты был за кустом? А я думала: медведь Трофим?

– Со мной один медведь купается в Панике, немного поодаль. Любо ему на волнах качаться.

– Это он. Его когда-то цыганский табор оставил – чем-то захворал. Так и прижился.

– Я-то ентот раз даже и не помыслил пред твоими очами явиться. Я был пострашнее медведя. Испужалась бы меня.

– Медведя я совсем не боюсь – он ручной. И тебя не испужалась бы: у тебя глаза добрые. И еще в них… такое… дай я лучше их поцелую.

Лучи солнца просеивались сквозь реденькую камышовую кровлю. Под обрывом журчала речная струя. С небес обронялся молитвенный клик журавлей.

Еще шелестели листопады, когда с неба повалил ядреными, разлапистыми хлопьями снег. По свежей пороше Никита выбрался в степной дол поохотиться. Из дымящейся Мокрой пади кобель вспугнул глухаря, под уклон разогнался за ним и плюхнулся в бочажину. Выкарабкался. И, уже не помня о дичи, как оглашенный стал бегать кругами, чтобы согреться и просохнуть.