А. Миров - 23:11

Ты! Девочка! Значит, носить тебе, девочка, длинные волосы, крепко стянутые ассиметричными бантами. Только не привыкай: не привыкай нравиться – это не данность, это путь. Не привыкай к комплиментам пожилых соседей и прикормленных воспитательниц. Твои пушистые волосёнки скоро обрежут, потому что разводить вшей в твои обязанности не входило. Достаточно самого ничтожного слуха о существование этих насекомых где-то поблизости. В радиусе другого конца города. И, вуаля, вместо стягивающих до одури резиночек и протыкающих черепушечку заколок на твоей голове красуется кожа. Натуральная. Твоя.

Что? Теперь в садике с тобой никто не хочет дружить? Все смеются? Если раньше дразнили только за кривенькие ножки, походя прикрытые розовой синтетикой, то сейчас сей образ вкупе с обкромсанным кумполом заставляет других детей откровенно ржать при виде тебя? Слушай, ну ты чего, в самом деле? Терпи! Терпи и трудись! Трудись, чтобы нравиться! Ты обязана нравиться! Ты же девочка, забыла?

А голову ты дома не забыла? Нет? А лучше бы ты её не брала. Вместе со своим никчёмным туловищем. Подумать только – припёрлась без фартука на урок домоводства. Кто потом с одежды твои кулинарные провалы отстирывать будет? Мать? Уже сама себе стираешь? Правильно! Но мало! Катастрофически недостаточно. Ты должна за всеми стирать! Может быть, тогда наконец-таки проникнешься уважением к родителям и перестанешь их позорить.

Удивительно, но, как говорится, факт: учителя, точнее учительницы – именно учительницы на своём животном уровне чуют ребёнка, которого не уважают дома. Как выгоревшие на пепелище жизни гиены, завитые по системе гофре, они моментально из общей толпы несамостоятельно одетых и обутых вычисляют падаль. В данном контексте речь идёт не о трупе животного, а о живой мертвечине, которая дышит, но украдкой, ходит виновато, будто всегда по газону, иногда счастлива, но исключительно во сне. В остальное время сие тело психологически гниёт и ментально разлагается, считая, что это ежедневное умирание и есть жизнь.

На смрад, источаемый тщедушной тушкой умученного родительской «любовью» детёныша, всегда сбегается педагогическая стая. И не для того, чтобы помочь – министерство образования им за это не доплачивает. Для того, чтобы добить. И пускай этот пункт аналогично проигнорирован государственным финансированием, однако никто не отменял кураж. А ради личного удовольствия можно поработать и бесплатно. Тем более тут не обходится без приятно внезапных гонораров: любящие родители очень обеспокоены успеваемостью чада, а это значит – «Вы с ней, пожалуйста, построже» и «Это вам!». Ну раз просят, можно и построже. Построже, позлее, побольнее, поунизительнее – какая вообще разница? Гиена ж не филолог, гиена учитель труда. Молодая, одинокая, и эти конфеты с коньяком как нельзя кстати в пресный вечер. А на утро можно и перед всем классом благополучных устроить реалити с тобой в главной роли. Причин нет, но разве желание травить не достаточный повод?

– Тихо говоришь! Громко дышишь! Долго думаешь! Быстро пишешь! Плохо слушаешь! Хорошо устроилась! Родителей в школу!

И вот папа-мама, потеряв очередную коробку шоколада, приодевшись, ибо в люди ходили, открывают марафон домашнего воспитания.

– Куришь? Куришь! Точно куришь! Родители последние деньги от себя отрывают, чтобы тебе, тварь неблагодарная, на завтраки и обеды хватало, а ты на табак разоряешься?! Да ты, дубина стоеросовая, хоть бы раз в жизни о ком-то, кроме себя подумала! Нас бы пожалела! Мы же всё для тебя! Вон! Вон отсюда! Обещали тебе компьютер на день рождения? Забудь! Прокурила ты своё счастье!

Прислонившись спиной к зассанной стене этажа прикуриваю первую в своей жизни сигарету. Спасибо стабильно поддатому дяде Лёше за его щедрость. Помог, как смог. Только вечному алкашу было дело до вечно печальной девочки. Не было у него конфетки, хотя он старательно шарил по карманам убитых треников. Но заплаканное лицо побуждало к добрым делам, поэтому сосед ничего лучше не придумал, как протянуть пачку без фильтра.

Не должно быть всё зазря. Я потёрла ноющее от пощёчин лицо. Бесполезно в одиночку отмахиваться от слаженного роя информации. Пусть даже это из серии Марья Павловна сказала Тамаре Ильиничне, что видела тебя с «папироской». Марья Павловна, всем известно, врать не будет, ведь она ж ещё в прошлом году померла.

Когда невозможно опровергнуть обвинения, есть смысл этим обвинениям соответствовать. Должна быть выгода. Хоть какая-то.

Я не закашлялась при первой затяжке. Не першило в горле и при второй. Странно, ведь мир обещает кашель сначала и рак потом. Как боль при лишении девственности. Непременный атрибут секса – нужного мужчине для удовольствия, а тебе для размножения.

Пережёвывая прилипший к сухим губам табак, я выкинула пакет в трещащий мусоропровод. По вдолбленной инструкции снова открыла посмотреть, всё ли ушло в коммунальное небытие. А то ж все соседи будут в курсе, что у нас дома есть. Или было.

Мусора не видать. Как и компьютера на день рождения. А праздник завтра. И куда же они его денут? Неужели целый год содружество монитора и системного блока тупо простоит в шкафу? У меня, конечно, ничего мудрёней солнечного калькулятора не было, но из слов мерзких одноклассников было предельно ясно, что эта техника быстро устаревает.

За дверью справа от нашей послышался дружный смех. Соседи – хорошие люди. Весёлые. Здороваются. На их сына мне каждодневно велят равняться. Квартира идеального семейства частенько отравляет лестничный пролёт заразительным хохотом. Либо они совместно вкушают комедию с ТВ, либо усатый дядя Георгий пересказывает бородатый анекдот. А, может, они просто счастливы друг с другом?

Сегодня мне кажется, будто ржут они надо мной. И это, правда, нелепо: считать дурачками людей, которые слепо поверили какой-то Марье Павловне и поэтому целый год не будут дарить мне компьютер. Ведь он устареет. Обязательно. Только не у нас в шкафу, а у себя магазине. Смешно.

И трезво. Мои щёки много раз испытывали на себе силу и дурь чужих ладоней, но только сейчас я наконец-то пришла в сознание. Проснулась. А он спал. Он – этот шлейф горькой обыденности, что всю жизнь тянулся за мной смрадом. Слетел налёт вечной жертвы, на который бросался каждый щенок, возомнивший себя хищником. Они же для этого меня били? Или это от сигарет дяди Лёши такая побочка?

В тот день стало всё неважно. И ясно одновременно. Я перестала перевариваться. Я начала есть свою жизнь. Маленькими кусочками. Сколько мог позволить не знавший пищи организм. К концу 9 класса я достаточно насытилась издёвками и унижением. На школьной линейке следующего года меня уже не было. На самом деле я исчезла значительно раньше, но моим родителям ориентир на социальное одобрение не позволил забить тревогу вовремя.