А. Миров - 23:11

Давным давно, а у прямоходящих, которых воспитывают как четвероногих, и летоисчисление соответствующее – год за семь, я волею добрых судеб оказалась в фойе гостиницы «У Стасона» и, подобно всем пришедшем и приехавшим, моментально ослепла от сочащегося золотом интерьера. Благолепие буквально выцарапывало глазные яблоки своими отвратительно-восхитительными ручонками. Едва беснующаяся роскошь отлипла от очумевших очей, как зрение вляпалось в Него. Он был такой красивый, высокий и пах дорогими духами. Не знаю, отчего я тогда так завысила стоимость купленной в переходе реплики. Наверное, моё вонючее детство так решило: что раз от человека чем-то несёт, и это нефизиология, значит, точно сие духи – дороХие.

Умопомрачительный аромат исходил от портье по имени Алёша. Прекрасный принц, коему для полноты образа не доставало лишь белого, как его кудри, коня. Но, когда мы начали жить вместе, стало понятно, что принцу вполне достаточно его домашней седой кобылы – маменьки по кличке Ольга Львовна. Претендующее на звание человека животное очень обрадовалось моему вхождению в их скромный клан. Ещё бы, ведь отныне её никчёмное существование заиграло по нотам любимых сериалов с нерадивой безрукой невесткой во второстепенной роли.

Переступить отваливающийся порог двушки я могла лишь на правах будущего члена семьи. Я же не какая-то там гулящая?! Ну нет, конечно! Я просто ни к чему не годная лимитчица, которая в любое свободное от работы и порицаний время обязана молиться на сыночка Алёшу. Видимо, чтобы и святые небеса оказались в курсе моего непомерного везения.

Меня никто никогда не любил. Даже на словах. Поэтому щедрому на комплименты и признания портье не было необходимости просить моих руки и сердца. Я, по собственному мнению, будучи в здравом уме и твёрдой памяти, абсолютно добровольно всучила ему упомянутые атрибуты с бережно выращиваемым достоинством в придачу. Алёша, как оказалось, готов к такому не был: он постоянно ронял то одно из подаренных, а то и всё скопом. Не в пример ему матушка Ольга Львовна: не даром её так основательно принимали в пионеры, что галстук до сих пор источает те алые времена из верхнего ящика комода. Эта женщина, упорно натягивающая на себя статус свекрови, готова была ко всему. Всегда и везде.

В ветхом хранилище моей памяти есть особый уголок для её уничтожающей полуулыбки, что неспешно растекалась в полную форму, подпирая морщинистые щёки, едва измены сыночка начинали просачиваться из категории тайна. Седая самка коня кипятила чайник, заботливо перекладывала пакетик из своей чашки в мою и, пододвигая ко мне впритык свежие как вчерашний кирпич пряники, зачинала свою главную песнь. В отличие от гимна сию мантру я знала наизусть: Алёша умный, Алёша красивый, Алёша молодой, и у него перспектив, что воды за баней. Припев: как же тебе повезло, как же тебе повезло!

Конечно, я согласна, что его опять задержали на работе, и всё это во имя нашей будущей семьи. Разумеется, я понимаю, что эти следы губной помады и вот эти вот дамские чулки совершенно случайно оказались на воротнике и в кармане соответственно. Да и сомневаться не стоит: естественно, он любит меня и только меня. Нет-нет, мне совсем не хочется быть неблагодарной.

Сжимая пряник в руке, я отхлёбывала то, что называлось чаем, кивала, непроизвольно истекая слезами, и искренне просила всех святых, чтобы мои зубки остались в целости. Ольга Львовна гладила меня по руке. Когда её удовлетворению становилось тесно на кухне, нашим посиделкам приходил конец. Маменька, кряхтя, удалялась к себе. Я, шмыгая носом и водя языком по, спасибо, Господи, избежавшим повреждений зубам, убирала и мыла, мыла и убирала. Я же уборщица, мне, как говорится, и губку в руки.

Однажды традиционная схема дала сбой. Увидев, как Алёша с очередной дамой, что осталась без мужа из-за его деловых встреч, закрывается в свободном номере, я не стала ждать вечера, чтобы будущая свекровь приятным образом интерпретировала для меня неприятное настоящее. Забежав в подсобку, я выхватила с полки свежевыстиранное полотенце и рухнула в его запах всем давящимся от эмоций лицом. Махра как могла глушила рыдания. И, не смотря на то, что вкрадчивый тембр Ольги Львовны в моей голове старательно выметал все иные голоса, моя любовь к принцу-сыночку вдруг лопнула. Не как мыльный пузырь. Больше было похоже на пятилитровую банку, что стащили из холода и резко обдали кипятком. Стеклянная кубышка ойкнула и тут же осела разнокалиберными кусками.

И вот она долгожданная разгадка: зачем я искала встречи с прошлым. Некогда покинув свою ячейку насилия, я самостоятельно и добровольно вступила в чужую. Девочке для битья словно не хватало условий, впитанных с редким молоком матери, спонсируемым жидкими доходами отца. Готовность к созданию счастливой, дружной семьи только мне виделась здоровой и окрепшей. На самом деле это был зачатый впопыхах хилый младенец, коему на существование вне утробы отведено не более суток.

Из моих глаз, как из треснувшей банки, лилось понимание своего места в этом мире. Привкус горечи, тупая боль, норовившая в любую секунду сдетонировать в груди, и странноватая горничная Агата – вот полный список ингредиентов для выпечки меня.

Мы сидели в комнате для персонала на рулете из ковролина. Чтобы разложить месяц назад завезённое покрытие цвета крови инициативы не нашлось даже у самых стойких к прекрасному. Возможно, хозяину этот верх интерьерного садизма достался на сдачу от более менее внятного настила, приобретённого для номеров. Абсолютно точно, что в данной ситуации несовершенный аксессуар совершенствовал текущий драматизм.

Я плакала в ноющие от зачатков артроза колени. Агата вжималась развитым остеохондрозом в стену. Алый ковролин безропотно поддерживал наши источники приключений. Помимо жалоб и жалости, озвучиваемых вслух, из меня выплёскивалось недоумение – почему? Почему она молчит? Неужели её совсем не трогает мой трагизм? Я понятие не имею, сколько она здесь работает, но вряд ли хлорка и прочие химикаты уже успели разъесть её сочувствие. Или в ней никогда и не существовало ничего похожего на то, что люди обычно ищут в других?

Меня злило её молчание. Меня бесило моё бессилие. А оно особенно хорошо просматривалось на фоне тишины. Как я могла снова окунуть себя в насилие? Почему я опять позволила другим существам оттаптываться на моей сущности? Я говорила и говорила. Рыдала, сморкалась во всё, что позволено, лишь бы банальный ринит не смог остановить меня на пути к выздоровлению. Девочка для битья, откушав, пусть и немного, но чистейшей свободы, больше не могла продолжать питаться ничем другим. Жестокость отравляло. От садизма мутило. Хотелось вывернуть себя на изнанку, дабы исчезла чужая гниль, бережно сцеженная в мою душу.