А. Миров - 23:11

– Он, как и любой мужик, – Агата, казалось, не придала значения моей важной поправке, – По-детски верит в то, что всё самое лучшее должно принадлежать только ему. А так как вкуса у мужиков как сладости в соли, то и лучшим для них становится практически всё то, на что зарится другой. Вот у того вон ботинки кожаные, значит, и мне надо! И пофиг, что жмут, трут и под треники, мягко говоря, не очень. А у того баба молодая – дайте две! Чтобы все видели, что я, раз, не хуже, два – ещё лучше, чем он. Или часы навороченные! И пусть время ни хрена не разберёшь из-за множества стрелок, белок и прочей лабуды, главное, сам факт – о, у меня часы! Крутые!

– Золотые! – добавила я ей в тон, и мы обе, вспомнив о хозяине нашей гостиницы, заржали как беспородные.

– Короче, – Агата смахнула выступившую от веселья слезу, – Обидно было твоему художнику, что баба молодая другому отдана. Причём баба любая: хоть кривая, хоть прямая. Ключевое здесь – другому, понимаешь? Это для него было всеобщим признанием того, что тот старик лучше! Лучше во всём, хоть и старик.

– Подожди, но разве это не чисто женское?

– Что «не чисто женское»? – в её голос вернулась прежняя холодность.

– Ну вот это вот: хочу такие часы, трусы и вообще быть лучше?!

– Тогда уж называй это чисто человеческое. А я пытаюсь донести до тебя, что, когда говорят, что все мужики избалованы – это не просто слова. И что избаловали их сами бабы. Сначала трепетные мамки, гоняясь за любовью, которую не видели от других мужчин, потворствовали каждому капризу. Потом на посту их сменяют девушки, супруги, любовницы и прочие Же по тем же причинам. И художник этот не исключение. А ты ему чуждые эмоции навешала. В этом твоя ошибка, поняла? Тебе кажется, что он переживает за женский род, мол, какой он душка – сострадатель! Ты же и от меня ждала, что я буду переживать из-за твоей печальной истории, верно?

– А ты не переживала? Тебе меня вообще не жалко?

– А тебе себя? Жалко?

– Жалко!

– Так какого ты живёшь с этим выродком, если тебе себя жалко? Значит, не жалко! Просто слово это нравится! Вот мне жалко свою руку, так я и не буду её в огонь совать. Жалко ногу – по стеклу не пойду. Улавливаешь? Вижу, что улавливаешь, иначе не упомянула бы про своё детство и про то, что опять вернулась к тому, с чего начала. Если бы ты не упомянула об этом, я или бы вообще тебе ничего не сказала, или отделалась бы тем, что принято говорить в таких случаях: типа, ай-ай-ай, ну ты держись, погуляет и вернётся. Чем там типичные жертвы друг друга успокаивают? Главное – он тебя любит….

– Почему? Почему ты бы мне ничего не сказала, не вспомни я про семью? Разве тебе не хотелось бы помочь?

– Помочь как? По очкам твоим розовым треснуть? Чтоб совсем глазки мир видеть перестали? Я не разговариваю с теми, кто выбрал погибать. Это вредно.

– А я? Разве я не выбрала этот путь?

– Он тебе был дан от рождения, как и любой девочке. Знаешь, как умри, но сделай. Только сдохни, но убери, вымой, роди, снова убери и сотрись с глаз долой до следующих серий. Многие так и живут. А ты задумалась. Что совсем не вписывается в выданную роль. Ты сама пришла к тому, что что-то здесь не так. Изменила сценарий. Да, опять вернулась на круги своя. Бывает. Важно, что, окунувшись в истоки, не смирилась: не начала считать, что так тому и быть, и вообще всё зазря было. Не начала же?

– Не начала!

– Ну вот поэтому мы имеем наш с тобой разговор. Сколько сейчас? – она прищурилась, отыскивая средь пёстрого интерьера настольные часы. – Уф, скоро моя смена, пойду приступать, —Агата брезгливо подхватила рабочий халат и, превращаясь из философа в горничную, посмотрела на меня в упор, – Завязывай с ипостасью козы. Оно, конечно, удобно, всю жизнь, мекая, сопли жевать, при этом быть в полной уверенности, что у тебя о-го-го какие рога и, случись что, ты обязательно ими воспользуешься. Но, как показывает практика, пользоваться будут все, кроме тебя, и только тобой. Ты девочка неглупая, бросай своего козла, с жильём порешаем. А если захочется ещё чужих переживаний, – превращённая кивнула на копию «Неравного брака», – обращайся.

Дождь ломился в гостиницу к Стасону, но облачённые в золотую раму стёкла не пускали настырного халявщика. Не в силах умерить желание, ливень безрассудно бросаясь на окна, разбивался на капли в пять карат. Я уставилась на мерно вздымающуюся грудь реки: устав от погодных побоев, водная гладь неспешно выдыхала туман, будто спускала пар. Или готовилась закипеть. Сырые прохожие демонстрировали Богу свои зонтики, но сегодня, если верить метеорологам, небеса не смилуются над верующими в мягкую осень.

После того разговора с Агатой я четыре ночи провела в комнате для персонала. Удивительно, но всё это время Алёша не выходил за стойку. Гоняя гордость по выпрямленному позвоночнику, я равнодушно проходила мимо его сменщиков. Он даже переживает по-животному: сомнительно, бесполезно и нерезультативно. И чего, спрашивается, я всё это время его очеловечивала?

На пятый день бугристый диван с золотыми кисточками и свёрнутый в рулон кровавый ковролин начали нервировать меня как-то по-новому. По этой причине я, брызжа решительностью и чуть-чуть сквернословием, вернулась в квартиру: ту самую двушку, в которой долгое время невнятный мальчик и очень даже внятная тётенька помогали мне чувствовать себя как дома.

Мой ненаглядный сидел на своей любимой табуреточке аккурат на стыке кухни и коридора. Светлые кудри на поникшей головушке благородно переливались под светом сорока ватт, придавая коммунальной промежности особый лоск. На загривке сверкала цепочка, свисающая в недра плешивой груди, с маленьким символом православия – подарок родительницы, коим она очень гордилась. Последние денежки отдала, но таки прикрыла нехватку тестостерона у чада. В левом ухе поблёскивала серёжка, на мятой футболке маслилось пятно, и вообще весь Алёша как-то неожиданно желтел в тот вечер. Ему только не хватало 585 пробы. Желательно прям в лобешник.

Я поймала себя на мысли, что меня тошнит от золота. И от этой другой, как я думала, жизни. От этой новой семьи, что на самом деле являлась реинкарнацией старой: где на арене всё те же – желающая угодить, собственно тот, кому все должны угождать и девочка для битья. Для битья и для обслуживания между побоями.

Ненависть прокатилась волной, вынудив тело подпереть выжженные царящей здесь любовью обои. Я сдавила занывшие виски. Вот…. чуть было не сказала «вырасту»….Вот вырвусь отсюда и забуду, окончательно забуду, каково это – существовать, чтобы жил кто-то другой. Брошу, по правде брошу их и привычку ощущать себя униженной. Разбогатею, обязательно разбогатею и буду покупать всё, что захочу. И даже то, что не хочу. Всё! Всё, кроме золота, чёрт бы его побрал. Больше грустнеющий от каждой просьбы о маленьком эклерчике сынок и его вечно бубнящая об экономии мамаша мне не указ.