Александр Лепещенко - Смешные люди

Один парижский журналист пытался отговорить Винсента Ван Гога жить в этом городе.

«Арль – совсем как эпилептик, – считал этот журналист. – Он доводит себя до такого нервного возбуждения, что только и ждёшь – вот-вот начнётся припадок, и он будет биться в судорогах с пеной на губах… Город всё время на грани припадка, но припадок никогда не начинается. Три месяца я ждал, что здесь вспыхнет революция или на площади Мэрии произойдёт извержение вулкана. Десятки раз я думал, что жители внезапно сойдут с ума и перережут друг другу глотки! Но в тот самый миг, когда катастрофа была неизбежна, мистраль на пару дней стихал, а солнце пряталось за облака».

– Не дай мне Бог сойти с ума… – я вздрогнул и осёкся.

В это мгновение вспомнилась совсем другая картина. Она изображала Спасителя, только что снятого с креста. Это была работа кисти Ганса Гольбейна-младшего.

Достоевский, «возросший на Карамзине», знал об этой картине из «Писем русского путешественника» Н. М. Карамзина. Приехав за границу в 1868 году, Федор Михайлович захотел увидеть полотно Гольбейна и вместе с женой остановился на сутки в Базеле.

«Мёртвый Христос» глубоко потряс романиста, и он, как впоследствии его герой князь Мышкин, сказал, что «от такой картины вера может пропасть».

Вот и для умирающего от чахотки Ипполита Терентьева картина Гольбейна означала отсутствие веры в божественность Христа, а стало быть, – торжество смерти.

«Тут невольно приходит понятие, – размышлял Ипполит, – что если так ужасна смерть и так сильны законы природы, то как же одолеть их? Как одолеть их, когда не победил их теперь даже тот, который побеждал природу при жизни своей?.. Природа мерещится при взгляде на эту картину в виде какого-то огромного, неумолимого и немого зверя или, вернее, гораздо вернее сказать, хоть и страшно, – в виде какой-нибудь громадной машины новейшего устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя, глухо и бесчувственно, великое и бесценное существо – такое существо, которое одно стоило всей природы и всех законов её, всей Земли, которая и создавалась-то, может быть, единственно для одного только появления этого существа!»

Перелистав страницы, я нашёл то место, где говорилось о потере веры.

«– А на эту картину я люблю смотреть, – пробормотал, помолчав, Рогожин, точно опять забыв свой вопрос.

– На эту картину! – вскричал вдруг князь под впечатлением внезапной мысли. – На эту картину! Да от этой картины у иного ещё вера может пропасть!

– Пропадёт, и то, – неожиданно подтвердил вдруг Рогожин».

…Уклониться от тягостных мыслей не получалось.

Всё рисовался знакомый образ, и я словно видел Федора Михайловича.

Он стоял перед картиной, как прикованный. На взволнованном лице было то испуганное выражение, которое всегда появлялось у него в первые минуты приступа эпилепсии. Боясь, что сейчас случится припадок, я будто бы взял Достоевского за руку и увёл от этой картины.

Весь вечер я не расставался с книгой Анри Перрюшо о Ван Гоге и вычитал в ней вот что: «Христос, «самый великий из всех художников», который, «отвергнув мрамор, глину и краски, избрал объектом своих творений живую плоть». Это было точно подмечено. Отложив книгу, я снова угрызался мыслью о Достоевском и Ван Гоге – таких разных и таких похожих. И снова повторял слова Христа: «Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков».

…Мне снился громадный, жаркий шар солнца, изнурявший сухопарого художника. Пробудившись, некоторое время я ещё помнил о самом гиблом месте во всей Тарасконской округе – об Арле. Потом оделся и пошёл в сад.

Я приближался к тусклому свету открытого неба.

Начинался рассвет.

«У вас вид то ли близорукого, который не носит очков, – сказал мне однажды Гулевич, – то ли у вас голова болит от мыслей».

Игорь Алексеевич считал, что я ещё и безобиден, как школьник. Приятно, конечно, когда в тебе видят мыслителя и славного малого. Но я не хочу выдавать себя за кого-то другого и в то же время не склонен принимать на веру чужие притязания.

Впрочем, в трудную минуту я не сетовал на обстоятельства. Не говорил, что кто-то долго и пристально следил за мною, выведывал мои жизненные планы, проникал в честолюбивые замыслы, угадывал мечтания и надежды, а затем, зло посмеявшись, всё отнял. Ведь себя-то не обманешь.

На самом деле природа просто не наделила меня ни выдающимися способностями, ни дерзостью. Я не знаю своей цены. Отсюда и вечное ожидание, что меня могут обидеть. И я часто вижу обиду там, где другой и предположить бы её не мог.

Я так и не повзрослел, не избавился от «растительного самоощущенья».

В тридцать пять я сохранил по-детски наивную веру в важность вещей, которым в моём возрасте не придают значения. И, кажется, не постиг тщету суеты людской.

Каков же мой идеал?

Я верю, что «нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа». Да, верю! «Если б кто мне доказал, – говорил Достоевский, – что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться с Христом, нежели с истиной».

Это и есть мой идеал.

Сокровенные друзья?

Есть, но…

Женя Опоченин слишком погружён в занятия музыкой, а я – в своё писательство, чтобы крепко «обняться душами». Слава Черешин, грезивший в детстве о титулах и гербах, стал учёным – крупным специалистом по наполеоновской Франции. В столичных архивах он бывает чаще, чем в родном Волгограде. Ещё один мой товарищ по дракам, Алёша Посошков, в Санкт-Петербурге прижился, открыл авторемонтную мастерскую. Шульгин – тоже друг детства – два года назад был убит начальником собственной службы безопасности. Об этой истории много писали газеты.

Потом моим другом стал и Гулевич.

С ним я познакомился месяцев за восемь до гибели Севы Шульгина. Как говорится, работа свела.

Когда я впервые увидел его, то сразу вспомнил портрет Хемингуэя. Нет, не тот известный портрет: трубка, борода, свитер. Совсем другой, примерно 20-х годов прошлого века. Был такой снимок Мэна Рея, знаменитого американского художника и фотографа. Так вот, Гулевич походил на Папу Хэма.

Одет он был скромно, без блеска: палевый пиджак, чёрная водолазка и чёрные брюки. Обувь же, напротив, носил очень дорогую и добротную, итальянскую.

Смотрел холодным пронизывающим взглядом, покусывая губы.

В разговоре вставлял «вникните», но всегда к месту.

В детстве он научился преодолевать страх. И после этого не совершил ни одного поступка в силу страха. В XIX веке такой, как он, выстрелил бы непременно в воздух, щадя противника. И лишь закрыл бы по правилам дуэли рукою грудь.