Ксения Нихельман - Я буду помнить

Когда, кажется, все уснули, Милена забилась к себе в комнатку. Достала фотографии Женьки и Ванечки и любовно погладила Женькино лицо. Подружки в школе сегодня ей позавидовали, что у нее такие красивые родители. Были. После того урока, на котором она с позором расплакалась, всю прошедшею неделю Милена только и болтала о родителях, вот бы и она их также встретила в один прекрасный день, прямо как тот мальчик из фильма. Какой он везучий! И, наверное, счастливый! Она уже давно усвоила разницу между собой и остальными ребятами, как тонкая грань между мирами, где не существует входа в один и не существует выхода из другого. Где одни имеют родителей, а другие нет. Потерять родителей с возрастом – не одно и то же, что не иметь их вовсе от рождения. У таких остаются воспоминания, звуки их голосов, запахи их тел, сила родительских поцелуев и объятий, остаются мебель, поношенная одежда, аромат в шкафах, любимые книги с закладками или с завернутыми страничками на любимых местах, любимые кружки и тарелки, любимый стул за обеденным столом, расческа с волосками и обувь у двери, остаются любимые рассказы, фильмы и мелодии, любимые певцы и актеры, даже остаются любимые магазины и вид хлеба в лавке. Все это можно хранить, а можно избавиться, все это можно сберечь в памяти, а можно постараться бесследно стереть. У тех же, у кого никогда не было родителей, ничего нет. Есть тысячи предположений и вопросов. Можно бесконечно долго Милене смотреть на Женькино лицо и, имея фотографию в руках, так и не знать, какой она была на самом деле. Бабушка Зоя говорит, что у нее был мягкий голос. Мягкий? Что значит мягкий? Бабушка говорит, что у нее был звонкий и переливистый смех. Это какой такой? Бабушка говорит, что у нее была твердая походка. Это как? Бабушка говорит, что она любила петь. Как она пела? После нее остались вещи, вот только представить что и как, было невозможно, потому что в голове Милены рисовался образ возможной матери, а не матери настоящей. В ее голове жила иная, собранная по крупицам и частицам бабушкиных рассказов в трезвом уме и в горячем хмельном бреду, женщина, которая наверняка была не похожа на маму живую. И когда Милене постоянно говорили, что она виновата в ее смерти, она прекрасно понимала, что вина ее лежит не только отпечатком в прошлом, но и на далеком будущем, которого она лишила и себя, и всех остальных.

Сегодня в школе ей позавидовали. Кто-то считает ее загадочной и таинственной, потому что она не такая как все. А кто-то позавидовал красивым фотографиям, но никак не самой Милене. Кто-то иногда испытывает к ней сожаление, например Анна Ильинична, и дарит светлую улыбку, протягивая руку с редкой конфеткой. А кого-то она злит, сама и ее печальная история происхождения. А кого-то ее близкое существование пугает, и этот кто-то старается держаться от ее семьи и дома как можно дальше. Но сегодня в школе ей позавидовали…

Она разложила перед собой фотографии. Никто из школьников никогда так и не узнает, что она их немного обманула. Станет ли им от этого плохо? Вряд ли. Просто фотографий отца у нее не имеется, да и, наверное, никогда уже и не будет. Его лицо она видела всего один раз – на деревянном кресте прибитая железная фоторамка с датами жизни и смерти. Вот потому она без разрешения взяла снимок Ванечки, своего родного дяди. Об этом тоже никто из школьников не узнает, потому что его лицо никто и никогда не увидит, из-за того что он больше никогда не поднимет ни на кого свой пронзительный взгляд с прищуром, будто насквозь, будто прямиком в душу глядит. У него нет могилы, но о нем есть память, и не только в старом обветшалом фотоальбоме в красном бархате. У его семьи есть память, однако нет места, где ее можно почтить.

Тринадцатилетний Ваня больше всего на свете любил воду. Жаркие, летние и свободные от школьных занятий и домашних забот дни он с друзьями проводил на речке. Яркое солнце, водная гладь и крутой берег, с которого мальчишки бросались вниз. К вечеру все возвращались загорелые, уставшие, пропахшие речной водой и счастливые. Дома он брал на руки маленькую Женьку и носил по комнате, рассказывая ей о речке и солнце, о своих друзьях и о рыбе, которую поймал рано утром и сразу же принес матери. По дому уже витали аппетитные запахи жареной рыбы, и слышалось шкворчание накаленного масла на сковороде. Женька беззаботно улыбалась и трогала пухлой ручкой волосы брата, которые от постоянного нахождения на солнце так выцветали, что приобретали сияющий блеск. Когда Зоя вышла из кухни к детям, она на мгновение замерла и перестала дышать, так ей не хотелось прерывать их. Ей казалось, что от сына прямо исходит солнечное тепло, впитанное за весь день, а в глазах, как в отражении, застыла вода, глубокая и безмятежная. Боже, как же она любила глаза сына! Ни у нее, ни у Алексея не было такого цвета глаз. У Светы они были холодные и прозрачные, как сама пустота… Зоя тряхнула головой, нет-нет, нельзя об этом думать, нельзя их сравнивать. У Ванечки с самого рождения такой взгляд добрый, притягивающий, не как у других новорожденных – мутный, неосознанный, даже слегка туповатый, словно озираются по сторонам и думают, ну какого же черта я тут очутился? У Женьки же взгляд отцовский, большие темные глаза, но хитрющие, как у лисы. Зоя ласково улыбается… На загорелой мальчишеской шее, в расстегнутом вороте клетчатой рубашки, виднеется крестик, маленький, серебряный. У Женьки точно такой же, на пухленькой, белоснежной шейке. Они с Алексеем сына крестили сразу же после смерти Светы, а Женьку сразу же после рождения. Для защиты, что ли, небесной, коль сами ее уберечь не смогли. Пусть под Богом ходят, дети ее любимые. Пусть дарует он им царствие земное, любовь да благодать, да защитит их от злости и горя. Женька дергает Ванечку за волосы, а он, смеясь, дует ей на личико. Боже милосердный, храни их! Зоя все никак не может сдвинуться с места, будто ноги ее в пол вросли.

С рассветом сын уходил на речку рыбачить и изо дня в день приносил улов, когда побольше, когда поменьше, а бывало и вовсе всю рыбу обратно в воду отпустит. Смеясь, говорил, что пожалел. Он всегда возвращался с мокрыми волосами и во влажной одежде, так и не успевшей просохнуть по дороге. На рыбалку он ходил со своим лучшим другом – тоже Иваном, на год старше. Иногда, застирывая его рубашки и штаны, Зоя ощущала склизкий рыбный душок и недовольно качала головой: вот как с тобой девчонки будут целоваться, а? Ванечка же только улыбался, мило и так по-мальчишески, что Зоя не могла ругаться на него. Но зато перед сном жаловалась Алексею: вот как с ним девчонки будут целоваться, а? И Алексей тоже улыбался, по-доброму и по-родному, что она снова не могла ругаться. Он целовал ее в горячие щеки и крепко прижимал к груди, обещая, что ничего страшного не произойдет. А Зоя вздыхала и думала, куда же еще после смерти дочери может быть страшнее? И гладила ладонью почти седые волосы мужа, приговаривая, что все-таки хватит им, наверное, рыбы.