Татьяна Свичкарь - Схватка с призраком

Мне бы, дуре, молчать, и настаивать на своем. Мол, ничего не знаю, голова разболелась, затошнило. Но неопытная со следствием, с допросами, я решила, что всё выплывет наружу – так или иначе, и тогда будет только хуже, что я скрывала… И я рассказала следователю всё.

Как все эти годы я боялась Махачёва, как старалась реже оставаться с ним наедине, какой пыткой для меня были занятия с ним. И как в полутёмном холле он захватил меня в тиски своих железных рук – чудом вырвалась.

После этого следствие утвердилось в другом мотиве, который грубо можно выразить так – одна не дала, сорвался на другой. И, естественно, для родителей Маринки я стала врагом №2. После Махачёва. Они винили себя за отсутствие интуиции, предвидения – если бы тогда они посадили в машину не только меня, но и дочь, которая стояла рядом – такая веселая, такая живая… не дрогнуло материнское сердце… Но ведь я скрыла правду, не рассказала им, почему убегаю, солгала про головную боль. Должна была умереть я, а не Маринка!

Я боялась встретить Ермаковых в городе, страшилась даже случайно пересечься с ними на улице. Тем более, и городок у нас такой маленький. Я знала, что многие заняли сторону Маринкиных родителей. И в душе я не могла чувствовать себя полностью невиновной, хотя меньше всего хотела, чтобы от рук Махачёва пострадал кто-то ещё. Я солгала… Это очень трудно – жить, зная, что есть люди, которые думают: «Лучше бы ты умерла в муках!» Находились даже те, которые говорили – мол, Дашины бы родители выжили. Случись что с Дашкой – у них ещё три дочки остались бы. А Маринка была единственной – поздний, вымоленный ребёнок. Как теперь оставаться на этом свете её отцу и матери?

Один был мне выход – уезжать скорее из города в областной центр, поступать в институт. И я, уже одной ногой ступившая в неизвестную новую жизнь – возможно, голодную и неустроенную, я жалела своих родителей и сестёр за то, что еще предстоит им услышать. Тоже ведь будут попрекать, косвенно, но будут. Их могла утешать тогда только мысль, что они не потеряли меня.

Отец Махачёва после того, как сыну огласили приговор – десять лет – уехал тоже. Боялся видно, что Маринкины родители кого-то наймут, чтобы расправились с ним. Ведь это он вырастил такого сына. Надо было не деньги зарабатывать, мотаясь по дальним рейсам, а сидеть дома – воспитывать и приглядывать. Тогда бы, может….

А может – всё случилось бы и тогда.

Если суждено кому родиться волком…

Я выбирала институт по методу отрицания. Иногда ничего другого не остаётся. Точные и естественные науки я осиливала через чувство тошноты. Душу они не кормили, просто съедали время. Оставалась гуманитарка. Но только не в учителя – после Махачёва плечи передёргивались – только не в учителя! Самой большой любовью моей жизни были книги. Институт культуры, библиотечный факультет?

Все вокруг твердили, что пойти туда – это обречь себя на нищету. И ещё убеждали – мир идёт вперёд такими огромными шагами! Семимильными! Скоро книжные томики, а с ними и библиотеки, останутся в прошлом. Где-то там, в вечности. Я же числила книги именно вечными, и если бы не нашлось им места на Земле, я была бы там, где они.

Поступила я слёту. Заняла своё место. И первой привезла свою сумку в общежитие, ещё отходящее от летнего ремонта. Голые коридоры. Разводы побелки на окнах и запах краски. Железные кровати, щелястые табуретки и колченогий стол в комнате. Ни с кем не пришлось спорить за место у окна. И с тех пор, первое, что я видела, просыпаясь за утрам, и садясь в постели – автовокзал, от которого каждый час отходили автобусы домой. В город, в который мне нельзя было вернуться.

Я экономила каждый рубль. Родителям помогать мне было – не с чего. Девчонки, вернувшись после выходных, везли с собой копчёное сало, банки с маринованными огурцами, жареные котлеты: вдохнёшь запах – и желудок стонет. Всё это честно делилось на троих – нас трое жило в комнате, но я же должна была вносить свою лепту?

Со стипендии мы сбрасывались понемногу на еду, которая у студентов в ходу – на макароны, чай, кофе… Я брала сумку и шла в магазины, не ленилась и поехать далеко, через весь город – на рынок. Чаще других и готовила. Научившись в многодетной семье варить суп буквально из топора, я на нашей полулегальной плитке, которую, уходя на занятия, мы прятали под кроватью, умудрялась сварганить и первое, и второе. Девчонки постепенно перестали шляться по кафе и пельменным – дорого, и у тебя, Даша, вкуснее.

Ребята повадились ходить к нам в комнату под видом «полиции нравов», а на деле – они тоже жили впроголодь. И суп в кастрюле не успевал остыть – разливался по тарелкам. А когда кастрюля пустела, кто мешал пожарить сковородке гренки, заварить чай, и засидеться допоздна за разговорами, за песнями под гитару? До сих пор помню, как Сашка Картошкин – огромный, уже с бородкой, уже почти дядька, перебирает струны, и негромко, точно самому себе, то ли поёт, то ли убеждает:

Столько событий сменило друг друга за эти годы: лекции, экзамены, студвёсны, ночные посиделки в комнате, дискотеки в общаговском холле, изредка – кино, долгие прогулки по магазинам… Хотя бы посмотреть на тот платочек, на те духи – если купить их не на что… Но как хотелось домой, как хотелось…..Так и осталась со мной на всю эта тоска, эта мечта о доме… Может быть, потому что в нынешнем доме меня до сих пор никто не ждёт?

Закончили мы институт в начале тех самых девяностых, о которых сейчас кто-то вспоминает с ужасом, кто-то – с задумчивой улыбкой. Мне кажется, что мама и папа даже не хотели в душе, чтобы я вернулась, понимали: в маленьком городке – память у людей долгая. Да и работать у нас там негде. Библиотеки хоть не были никогда хлебным местом, но все-таки считались местом тёплым: труд чистый и не тяжёлый. Поэтому там свои династии – на место матери, уходящей на пенсию, приходит дочь и стережёт если не кресло, то стул – для внучки.

Впрочем, я бы так и так не вернулась, потому что вышла замуж. Володька – ровесник мне, учился на истфаке университета. На старших курсах мы с ним дружили – познакомились во время блуканий по городу. Вернее, каждый сам по себе набродился по улицам достаточно, чтобы замёрзнуть как цуцик, и свернуть в кинотеатр греться. И он, и я были голодными, и встали друг за другом в очередь в буфет. Я купила кофе – огненно горячий кофе со сгущённым молоком, а он чай и бутерброд с копчёным салом. Потом он сходил к буфетчице ещё раз и принёс мне пирожное, трубочку с кремом – роскошь.