Татьяна Свичкарь - Схватка с призраком

Зал был полупустым, и мы сели рядом. Я не помню, как назывался тот фильм, что-то про пирата… или разбойника… про распутную девицу, запавшую на пирата, и про её скромную сестрицу Монику, на которую запал он. Володька видел далёкую землю, корабль и приключения, а я – пирата, вот только слово «секси» мне в голову прийти не могло, потому что не было его тогда в обиходе. Просто чертовски обаятельный пират, а Моника была отчаянной дурой – так долго в него не влюблялась.

Володька меня проводил до общаги… А потом – в следующие недели – оказалось, что вдвоём до позднего вечера по городу бродить куда веселее, и не страшно идти в кино даже на последний сеанс, а потом ехать в трамвае с замёрзшими стёклами и пожаловаться, что руки застыли вот так же, как эти стёкла – сейчас пальцы сломаются – и протянуть их, чтобы Володька согрел их между своими ладонями.

Мы оба любили читать, мы ждали от того неспокойного времени обновления, и любые лишения казались нам тогда ерундой. Всё ещё будет… скоро. Появятся в магазинах любимые книги – сейчас дико звучит, да? А тогда это действительно была – мечта. Иметь свою «Консуэло», своего «Чёрного тюльпана», это почти то же, что привести в дом их героев – певицу-цыганочку и благородного Альберта, и всех разбойников Дюма, и самого Монте-Кристо с его несметными богатствами.

Мы верили, что придёт час, и Франция уже не будет для нас сказкой, и остров Бали, затерянный в южных морях… Всё увидим своими глазами.

Путешествовать…. Да, Володька сейчас и путешествует, вот только где?…Мы прожили с ним двенадцать лет, безумных лет, когда в стране была война без войны: фронт и тыл. Почти ежедневно на улицах находили тела застреленных – бандитов, журналистов, политиков. Мы узнали вкус батончика «Сникерс» и супа из бульонного кубика. Я носила жёлтый плащ, который купила по талону. Полгорода щеголяло в этих жёлтых с коричневыми карманами, завезённых в универмаг «Русь», плащах.

Володька работал в школе. На него там накинулись – мужчина! Молодой! Синеглазый… Какая разница, что женат. Педагогини млели. Дети откровенно «стебались» над историей: эта наука сегодня упивалась тем, что клеймила вчера.

Тихий, вежливый, робкий даже, Володька, в конце концов, слёг с глубокой депрессией, и мне пришлось стать у руля нашего семейного кораблика и прокладывать курс, то и дело больно задевая килем о дно.

Володька пил антидепрессанты и спал. Он начал говорить, что ему снятся вещие сны. Я поддакивала – отоспишься, успокоишься, и всё будет хорошо. Но один раз он проснулся с открытием: в прошлой жизни он был буддистским монахом. А теперь всё пошло под откос, потому что он предал свой путь.

Значит, буддизм.

Он перестал есть «всё живое» – то есть мясо, рыбу…

– Володька, – говорила я ему, – У меня нет бананов, апельсинов и кокосового молока. Я тебе только лук с постным маслом и чёрный хлеб могу предложить, вот и всё…

Он кивал и ел. И от него пахло луком.

Он стал путешествовать – автостопом на другой конец страны, потому что у какого-то дядьки там прямо в квартире обосновался буддистский монастырь, а сам дядька – очень просвещённый – или просветлённый? – духовный учитель. А то, бывало, навострит Володька лыжи куда-нибудь в Индию или Китай – тоже автостопом, тоже к учителям, хрен-знает-куда. Приедет через несколько месяцев, просветлённый дальше некуда, думает о своём. Жуёт оладьи из овсяных хлопьев и мёртво засыпает, только упав на диван, даже не раздевшись.

От нашего корабля остался один якорь – я. И я тянула Володьку на дно. Всё ему сейчас было дном, даже те книги, которые мы оба любили раньше. Он рвался прочь. И я его отпустила.

Мы разменяли нашу маленькую квартиру на две комнаты в коммуналках, и Володька тут же съехался с родителями. Они готовы были ждать его из Индии, варить сою и надеяться, что сын вернётся живым – и так всю жизнь, сколько им осталось. А я оказалась в этой самой пятиэтажке на окраине, и Лиля вздохнула с облегчением, потому что я не грозилась отравить её кошек, как прежняя соседка.

И за всем этим вдруг – как ожог весть: Махачёв отсидел срок, вернее, его чуть раньше, как говорят – досрочно – освободили. Но он даже до дома не доехал – по дороге убил и изнасиловал молодую девушку, и опять именно в этом порядке: убил-изнасиловал, и опять с особой жестокостью. Тело спрятал в заброшенном гараже, где его в тот же вечер нашли бомжи.

Это был ужас, но это было и облегчение. Потому что на этот раз Махач получил какой-то уже запредельный срок. И значит, не надо его бояться, потому что он в тюрьме. Его не выпустят. И это косвенно меня обеляло перед земляками. Теперь все понимали – жестокость была сутью Махача, он мог накинуться на первую встречную. Он убивал бы всё равно, даже если бы я ему тогда не отказала.

А сейчас он сбежал, вырвал себе свободу. И где он? Он мог быть поблизости, на расстоянии вытянутой руки. Я леденела, когда думала об этом. Проклятье моё в том, что я была его первой любовью. Отправной точкой, с которой начался его путь, отмеченный кровавыми следами.

Помнит ли он меня или давно забыл? Но если, не дай Бог, помнит… сможет ли он узнать, где я живу? И что будет, когда мы встретимся?

Есть много фильмов, где женщины, оказавшись в сходном положении, отправлялись учиться боевым искусствам или стрельбе и, встретив, нежеланного гостя, разделывали его почти на части. Но никто и никогда не даст мне в нашей стране в руки боевой пистолет. А если б дал – в момент икс у меня затрясутся руки. И я никого не могу ударить – не то, что человека, даже кошку. Кошку тем более не могу.

Но в глубине души я знала истинную причину – я до сих пор помнила железную силу рук, сжавших меня, и свой парализующий страх. И, годы спустя, страх этот не стал меньше, не отпустил. Он был как клеймо на душе – навсегда. Если мы встретимся, я буду кролик, а он – удав.

Остаётся только дрожать и верить, что Махачёв не вспомнит обо мне. Что он другого ждёт от своей свободы. Не меня.

В душе я в это не верила.

В приоткрытую дверь заглянула Марфа, Лилина дочка:

– Даша! Чмушка к тебе не забежал случайно?

Марфа – отчаянно некрасивая. Такими бывают даже актрисы. Никто не скажет, что у Барбары Стрейзанд или Инны Чуриковой – классические черты лица. Но я поверю, что влюбиться в них можно запросто – магия таланта. А Марфа точно всем своим видом говорит: «Я знаю, что нехороша, и знаю, что не могу вам понравиться, это меня уже не обижает».

Марфе скоро исполнится тридцать, и я таю надежду, что с годами она станет приятнее внешне. Молодость многое вменяет в обязанность, а Марфа – безбожная саботажница. В ту пору, когда все девочки расцветают и – прошу прощения за параллель в этом случае – вылизывают себя как кошечки – Марфа с готовностью махнула на себя рукой, отдавая свободные минуты, чтобы помогать тем, кому в этот момент нужна была её помощь. Она всегда готова была возиться с этими бесчисленными котами и кошками, которых тащила в дом её мать – лечить их, кормить, убирать за ними…