Анна Лайк - Розы и Папоротники

Поступив в Университет и наслушавшись там досужих разговоров более продвинутых сокурсников, Лена, ради смеха, однажды предложила матери выращивать коноплю. Та испугалась, сомневалась, и дело встало, но скорее из-за того, что они не смогли приобрести семена. (Здесь Олег улыбался, закрывал глаза, задирал брови и крутил головой.) Они еще ездили по сезону за клюквой, брусникой и грибами, и мать продавала эти дары природы у станций метро и на рынке. А потом мать завела на рынке палатку- киоск, и там как бы уже регулярно взялась продавать дары природы, все, что удавалось собрать и перекупить.

«С братками-то, – неожиданно встревал в этом месте Лениного повествования Олег, – познакомились?»

«Не знаю… – терялась Лена, – мать мне, как видно, не рассказывала… да и что там с этой клюквы было денег? Если бы втроем, но сестра была маленькая еще совсем. Денег все равно было мало. Если бы не бабушка, социолог на пенсии, которая в садоводстве под Лугой выращивала кур и потом делала консервы, и огород вела – жрать нам было бы нечего… И зря мать ту палатку забросила, но у нее после всех этих передряг нервы сильно сдали…»

А еще, вспомнила Лена, одно время мать ходила в одну из бань, и, по договоренности с банщиками, забирала у них уже использованные клиентами, потрепанные и выброшенные в банную «мусорку» веники. Обтрепки эти, выбрав, что поприличнее, они с Леной сушили дома, потом снова заворачивали в газетку и Лена с матерью снова продавали их, сидя вечерком (но только вечерком) на деревянном ящике возле бани.

«Ой-йё, – говорил тогда Олег, весело тараща глаза на Лену в комическом ужасе, и она, улыбаясь, пожимала плечами – «ну а что поделать…»

Четыре самых тяжелых года – с 1991го по 1995ый – прошли в этой суете, и Лена еще успевала учиться в универе.

Еще она могла бы рассказать Олегу, как катастрофически не хватало им с матерью и сестрой денег, как экономили на всем, как неуютно чувствовала она себя рядом с хорошо одетыми однокурсниками, как разрывалась, стараясь и заработать, и доучиться. Как стыдилась старую изношенную куртку сдавать в университетский гардероб и таскала ее с собой на все лекции; и про целлофановые пакеты, вложенные в дырявые сапоги, чтобы не промокали ноги, и про зашитые-перезашитые колготки и заношенный до дыр бюстгалтер. И как поэтому, в том числе, поэтому, она хотела учиться, и чего-то добиться в жизни, обязательно. Лене исключительно повезло (как она поняла со временем) с куратором группы, пожилым биологом. Вид вакханалии окружающей жизни у него вызывал одну реакцию – философскую. «Перемелется – мука будет, – говорил он, – делай, что должно и пусть будет, что будет… Главное, чтобы вы профессию любили, а уж какой работа будет – не столь важно… А грязная пена схлынет, когда вода успокоится…»

Но об этом Лена Олегу не рассказывала.

Она хотела говорить об отце, но медлила это делать: эта беспокойная часть ее души притихала, погружалась в небытие рядом с Олегом; так он действовал на ее страх, на ее гнев, на ее чувство безысходности. Он был красив суровой мужской неяркой красотой, очень крепок, силен и спокоен. «Сибиряк! настоящий…» – расплывалась в блаженной улыбке Лена, разглядывая его каменный профиль. С ним было слишком хорошо, чтобы думать о смерти.

О чьей либо смерти.

Умолкнув, она укладывалась головой на подушку, смотрела на Олега. Тот с обычным задумчиво-непроницаемым видом разглядывал потолок. Ей в профиль были видны слегка впалая гладкая щека, мощная коротковатая шея; круглое сильное плечо, выпуклая широкая грудь, тихо, еле заметно вздымающаяся дыханием. Лена клала ладонь на нее – теплая, твердая, под гладкой кожей бугрятся мышцы. «Так ты говоришь – ты спортсмен?» Он хмыкал: «Все мы тут – спортсмены…» Лена хитрила: «Баскетболист?» Он недоверчиво посматривал на нее черным глазом, улыбался, отворачивался, – оценил юмор: он среднего роста, выше Лены, но она метр шестьдесят восемь всего. «Тогда волейболист», – не унималась Лена. «Угу», – лениво гудел он в ответ. Лена не отставала, возилась в постели и нагло забиралась на него сверху. Мимоходом полюбовавшись на «бабочку» из выпуклых мышц на его животе, она по-свойски располагалась и начинала рассуждать: «Сейчас установим, какой ты спортсмен…»

«Бокс», – сдавленно сипел он, морщась, потому что Лена бесцеремонно расталкивала бедрами его ноги.

«Бокс? Нет, у тебя ни нос не сломан, ни ушные хрящи… Что там еще? Борьба? Греко-римская, вольная… Нет, ты все-таки, извини, но ты не такой здоровенный, как они обычно бывают, вообще… лоси».

«Откуда ты знаешь?»

«Отец рассказывал. И мы смотрели с ним по телевизору… Дзюдо, каратэ, самбо – что? Нет, каратэ – вряд ли, они сильно прыгают и ногами размахивают, там дрищей много. Дзюдо, наверное…» Олег закрывал глаза, улыбаясь, начинал вздрагивать, – это он, оказывается, смеялся. Потом успокаивался. Он выглядел таким довольным, уверенной силой так и веяло от него, так покойно лежали по бокам крупного тела мощные руки; широкие, чуть покатые плечи выделялись на белой простыне, грудные мышцы были выпуклыми, рельефными. Большой, сильный, могучий; в своей мужской матерости он казался ей неуязвимым. Только… ровные, темно-красные круглые соски были напряжены. Сладкая волна поднималась внутри Лены, тихонько обнимала ее сердце. Лена тянулась повыше, касалась губами темно-карминной ареолы, приникала к ее легкой шершавости и слышала, как тихий вздох…

…Внезапно память подсовывает ей картину: красные вздувшиеся веки матери, дрожащее распухшее лицо, кровь на разбитых губах, кровь в кухонной раковине, мешанина красных и синих полос на шее… Лена замирает… Тут же чувствует, как теплая жесткая ладонь ложится ей на затылок: «Што». Она растерянно смотрит перед собой, и вспоминает, как мать, морщась, пила на кухне корвалол, ее трясло и трясло, и она как будто не могла усидеть на месте, все порывалась встать с табуретки, ерзала, дрожала; Лена металась по квартире в поисках, чем бы ее укрыть… «Што. Лен?», – повторяет улыбаясь, Олег. Она растеряна, она почти забыла это: «Мать избили однажды, я вспомнила, она пришла, не лицо было, а один сплошной отек, и она так и не сказала, за что… И палатку эту свою забросила. И на рынок мне запретила ходить. Так и не сказала, почему…». Лена не смотрит Олегу в лицо; почему-то стыдно, почему-то жаль, что она сказала ему, а он как будто все понимает, обнимает ее и шепчет: «Такая жизнь. Незабудка. Такая жизнь».

В стену застучали. Стук был ритмичным и каким-то неживым. Стучала, наверное, кровать, спинка кровати, на которой… Что там происходит? Подтверждая Ленины подозрения, чуть погодя, за стеной начала громко стонать какая-то баба. Стоны тоже были ритмичными, и Олег хмыкнул, глядя на Лену: