Анна Лайк - Розы и Папоротники

«…В монастырских питомниках и рассадниках Валаама высаживались семена дубов, сибирских кедров, южных каштанов, лиственниц, лещины, клена. То есть деревьев, не свойственных Карелии», – читала Лена, – «…подросшие деревца рассаживались на острове, в местах, укрытых от непогоды. Прекрасная аллея из 200 лиственниц ведет к Игуменскому кладбищу, на нем растет большое количество кедра сибирского…» Лена смотрела на Олега, улыбаясь, говорила ему: «Видишь, когда тут уже кедры сибирские появились…», тот в ответ расслабленно поднимал красивые брови: «Нечего делать было святым отцам, как видно… ну да, без баб-то, куда время-то девать…» Лена фыркала, ощущая неловкость; противопоставление «святые отцы и бабы» не казалось ей забавным. Потом, удивляясь, пододвигала Олегу разворот брошюры с фотографией: «Посмотри, какой храм – деревянный, бревенчатый, в Торжке дома такие есть купеческие – как остроги… мы в школе были на экскурсии «Пушкин в Тверском краю»…» Олег, резвясь, совал нос в книжку, делал вид, что читает, но через три секунды спрашивал, явно дурачась, томно глядя на Лену: «А про баб там ничего нет?» «Про женский монастырь, что ли?» – не выдержав, смеялась Лена. «Ну хотя бы…» Тут Лена задумывалась, лезла полистать книжку, хотя и сомневаясь наперед в положительном результате розыска. Олег смотрел на нее и начинал посмеиваться, подрагивая крупным своим телом, голова его склонялась к Лене, задыхаясь смехом, он щекотал дыханием ей шею: «Голая, с книжкой… Не могу, хочу… почитать… охохо, тебя…»

Отсмеявшись оба, погружались они снова, опять, неизбежно в «разврат».

«Развратом» Олег называл любое сексуальное действие.

…Когда теплоход, подойдя к пристани у Речного вокзала, мягко толкнулся длинным боком в прикрученные рядком по ее причальной стенке автомобильные покрышки, и прижался к ним бортом, большой, мощный, то Лена, рядом с Олегом наблюдавшая за процессом швартовки, подумала, что это похоже на давних любовников, давно влюбленных друг в друга мужчину и женщину, как встречаются и прижимаются они друг к другу после недолгой разлуки, скажем, – после рабочего дня. Тут пахнуло: рекой, водорослями, йодом, сыростью, мхом, камнем набережной, и ко всему немедленно примешалась душная струя бензинового выхлопа. Город, – с нежностью подумала Лена; Питер… Возвращение в Питер – всегда чудо. Лена взглянула на Олега – он тоже внимательно смотрел на швартовку и даже чуть улыбался. Ей захотелось сравнить ощущения с тем, что чувствует он, и она сказала: «Правда ведь, когда в Питер возвращаешься, если даже не было тебя тут один день – все равно, как будто снова на родину, да?» Олег, завороженно глядевший на темно-зеленую воду, плещущуюся между бортом теплохода и пристанью, медленно качнул подбородком снизу вверх, вздохнул широкой своей грудью, поднял глаза на Речную гостиницу, высившуюся перед ними, и подтвердил: «Питер – город важный, да…» И у Лены внутри, в груди, счастье в этот момент свернулось большим пушистым комком. Олег взял ее за руку, и так, связанные друг с другом больше, чем впечатлениями, они сошли на берег…

И вот, после всяких таких приключений, зачастую утром Лена шла на работу (Олег обычно по утрам никуда не торопился). А в оранжерее надо было выкладываться физически. А у нее ломило во всем теле, болел низ живота, кружилась голова, шумело в ушах, терзало ощущение какого-то «песка» под веками, но все это стоило того, стоило, стоило, – в этом она не сомневалась.

Как стоила того и работа – Лене нравилось то, что нее получалось в оранжерее; розы и папоротники, как и остальные обитатели «зимнего сада», радовали глаз зеленью листьев, яркостью цветов, что свидетельствовало ей, как ботанику, о правильном потреблении кислорода корнями, а это, в свою очередь, говорило о нормальном состоянии почвы, о том, что удобрения были внесены разумно… Она смотрела на розы, на папоротники – и испытывая уже знакомый кураж, душевный подъем, шептала восторженно – «кайф, кайф», и тут же, жмурясь, вспоминала, как при последнем прощании Олег обнял ее так крепко, что у нее чуть не затрещали кости, зарылся лицом в ее волосы и сказал: «Незабудка, век бы тебя так держал и не отпускал никуда…»

Стоя среди буйной зелени оранжереи, она запрокидывала голову, закрывала глаза. Вдыхала ни с чем не сравнимый запах – цветов, листьев, земли, могучей природы, вспоминала Его запах. Она испытывала счастье.

И – головокружение.

В доме-дворце Лена почти с Олегом не виделась: он стал редко там бывать, а потом

и вовсе упомянул, что ушел от Кабээса. И она сократила свои рабочие часы в оранжерее, особенно после того как чуть не грохнулась там в обморок – прямо в том тамбуре, где состоялось их первое сумбурное соитие: стало душно, закружилась голова, перед глазами поплыли красные пятна, и случилось это вовсе не от воспоминаний.

«Я тебя заездил», – вдруг однажды констатировал Олег, ухватив Лену жесткими пальцами за нежный подбородок, разглядывая синяки под ее глазами, которые она тщательно замазывала тональным кремом. Лена напряглась и из последних сил защебетала, что все нормально, но Олег, не слушая ее, лениво сказал: «Брось ты эту работу, сиди дома, я денег дам…» Лена благодарила его, залезла к нему на колени, ласкалась, как кошка, а сама в это время пыталась сообразить, что будет хуже – потерять работу (и сидеть дома с матерью) или быть брошенной Олегом ввиду утраты ею «товарного» вида. Оба варианта были хуже.

Отвлечь его должен был хороший минет… Но через пару минут Лениных стараний Олег аккуратно отвел ее голову от себя, и сказал, давясь смехом (это было что-то необычное): «Да ты же заснешь сейчас, уймись…», – и вопрос работы в оранжерее потерял для Лены былую актуальность.

Ну, по крайней мере, ей вовсе не стоило теперь работать пять дней в неделю по 12 часов…

Теперь они стали видеться очень часто и их жизнь быстро вошла в некую колею. Ресторан, гостиница, такси. Ресторан, гостиница, такси. Точки общепита и временные пристанища раз от разу становились все лучше и богаче, а впрочем – Лене было все равно, так как главным был Он – его глаза, его губы, руки и все его тело, его тихие ласковые немногие слова, с которыми он обращался к ней. Лена и не подозревала раньше, что плотской любви может быть в жизни так много, и что она может быть такой разной… На Олега она смотрела как на гуру, учителя, подчинялась ему беспрекословно и трепетала почти в священном ужасе, глядя, как склоняется перед ней его уже сильно седая голова… Он то почти боготворил каждый миллиметр ее тела, лаская, целуя, проникая, как будто совершая над ним некий высокий ритуал, то хватал ее грубо и хищно, присваивал почти насильно, и на кокетливое ее сопротивление отвечал угрожающим утробным рыком. Она во всем следовала за ним, внимала ему, подчинялась ему, повторяла за ним, и оба так летали и парили над этой грешной землей, что обычно возвращала их назад (стуком в дверь) уже только горничная отеля, приходившая, и уже не в первый раз, убирать номер, и уже с «группой поддержки», в виде подобострастного метрдотеля или вытянувшегося струной охранника, так как заказанное в гостинице время давно вышло.