Анна Лайк - Розы и Папоротники

– Лена, не суйся ты, ради бога! «Мне кажется». Мало ли что тебе кажется! Ты сейчас вообще не в себе, ты это понимаешь? Опасно это может быть, неужели же ты не понимаешь?

– Я все понимаю. Но я хочу знать. Кто его убил. Как я найду людей, которым можно доверить и информацию и деньги? Ну, он – как поручитель такой…

– Поручитель! – лицо Алины искажается, как от плача, – держите меня семеро… Да судя по твоим описаниям его – самым первым, а не тем дифирамбам, которые ты поешь сейчас, когда втюрилась в него уже по самое некуда – там клейма ставить некуда. Поручитель! Авторитетный бизнесмен! А тюрьма по нему не плачет?

– Во-первых, бизнесмен, да. Несколько автосервисов в городе. Во-вторых – не пойман не вор. А в-третьих – пусть степень его вины устанавливает суд, самый гуманный суд в мире…

– Да какие такие суды! Да они там же, где и милиция…

У Лены становится несчастный вид, и глядя на нее, Алина смягчается:

– Ну хорошо, ладно… Но как ты узнаешь? Как он узнает? Свидетелей нет. Уголовного дела нет. Столько времени прошло. В заключении о смерти прикопаться не к чему. И даже тело вы кремировали…

– Да, потому что так было дешевле. Вот дураки-то… Сейчас я этого ни за что бы не дала сделать. А что касается свидетелей… Ведь не тридцать лет прошло и не сорок. Что-то или кто-то же должно было остаться. Всегда что-то остается…

Алина молчит и с сомнением долго смотрит на Лену. Потом говорит:

– Я не хочу тебя пугать, но… Откуда нам знать, не относится ли он вообще именно к тем людям, которые как раз… ну, причастны к смерти твоего отца?

Лена лезет рукой в затылок, треплет там пышные локоны:

– Да я тоже об этом думала… Но… – Внезапно просияв: – Знаешь, что? Молния два раза в одно место не ударит!

Алина, хватаясь за лоб, безнадежно шепчет:

– Вот дура.

Она качает головой. Смотрит на подругу молча.

Лена чувствует неловкость и говорит уже гораздо серьезнее:

– Я не знаю, как, не знаю, что, но чувствую – это мой дядька, будет моим, по крайней мере, я очень этого хочу, и он очень непростой человек, он многое может… Да и просто – я этого хочу! мне это нужно. Мой это мужик! И потом – ну какова вероятность того, о чем ты говоришь? Город-то огромный. И вообще – это же не повод, чтобы вообще ничего не делать. Помнишь, как мой куратор в Универе говорил: «Делай, что должно и пусть будет что будет…»

Подруга переживает, злится, негодует, злословит – «мужик – в попу вжик»; потом притихает, вздыхает, качает головой, с сомнением и жалостью смотрит, закуривая пятую-десятую сигарету, снова качает головой… Потом, опять вздохнув, печально кивает Лене: что же… давай…

А на что иначе нужны друзья?

…Неожиданно выяснилось, что Олег хорошо рисовал. Увидев впервые причудливые разводы и затейливые завитушки на полях какой-то валявшейся у него дома газеты, Лена спросила, есть ли у него наброски, но он ее не понял. Никаких набросков он никогда не делал, рисовать тоже не учился. Он просто чирикал что-то обычной шариковой ручкой, разговаривая по телефону, думая о чем-то, коротая время, и относился к своему рисованию, как к не самой хорошей привычке – скептически. То, что появлялось на бумаге в такие моменты, наверное, могло бы стать хорошим материалом для психоаналитика, но Лена категорически, сама перед собой, не хотела оценивать Олега таким образом. Она и сама иногда рисовала, поджидая ответа у телефона, все эти пересекающиеся круги, квадраты, прямоугольники, звездочки, шахматные решетки, кресты, домики…

Но то, что у другого было просто почеркушками, у Олега смахивало на фламандские кружева. А однажды она случайно увидела разворот его черного дорогого ежедневника, толстого, как амбарная книга. Он рисовал ещё и оружие. «Тэтэ… да, пистолет, – нехотя отвечал он на расспросы, – этот – Макарова… Беретта. Глок… Да нравится просто, «зачем…» Рисунки были похожи на ожившие чертежи… Еще он рисовал по памяти листья дуба и клена, рисовал кедры и сосны, кучерявые папоротники, рядом вдруг могла появиться толстая важная улитка с затейливой раковиной, или, вся извернувшаяся, как в судороге, ящерица, похожая на ювелирное украшение; следом шел строгий крест, вписанный в круг, а потом – мощный церковный купол со скульптурами по его круглому основанию… «Исаакий!» – ахала Лена… Рисунки были все те же – простой шариковой ручкой. Нарисовал однажды ее, Лену, она хвалила безмерно (из лести), но честно должна была бы признать, что… получилось не очень.

Что интересно – Олег это сам понял. Рисунок он выбросил, сказав – «в жизни ты лучше».

Рисунки все были грубоваты, линии – по-мужски угловатыми, но четкими, ясными; штриховка – плотной, густой… Изображения были небольшими: они заполняли пустоты вокруг главного содержимого ежедневника, а это была информация – телефоны, адреса, неведомые аббревиатуры, цифры… Имен при этом не было, но эти записи, тем не менее, всегда оставляли вокруг себя пустые места, словно специально предназначенные для рисунков. Ежедневник как будто существовал в основном ради того, чтобы Олег нарисовал там очередной пистолет, а не вывел очередную сумму из каких-то слагаемых, не записал подряд штук двадцать номеров телефонов, не перечислил несколько адресов, – сокращённых, но иногда узнаваемых: Фон, Сув, или Кам, – Фонтанка, Суворовский, Каменный остров…

Суровый, каменный, гранитный, парадный Петербург также присутствовал на этих рисунках, – фрагментами барельефов, обрамляющих слепые окна старых домов, изломанными изображениями недобитых вандалами наддверных витражей, головками младенцев-путти, порхающих по облупленным фасадам, фигурками морских коней с запыленных решеток невских мостов… Впрочем, что мордашки путти, что морды морских коней, – все они у Олега выходили каким-то страховидными… Оружие у него получалось лучше.

– Как здорово, как красиво, – искренне говорила Лена, разглядывая новый рисунок. («Он не художник, конечно, – мелькало у нее при этом в голове, – ему бы учиться и учиться, но все равно – надо хвалить…») – А меня вот бог «убил» – рисовать, я кружочек не могу изобразить ровно, – всегда яйцо получается.

Олег смотрел на нее, начиная улыбаться, все шире и шире, и снова сжимал губы, привычно скрывая улыбку; потом склонял большую лобастую голову набок и рассматривал Лену – глаза теплые:

– Давай, нарисую я тебе кружочек… Где? Здесь? Здесь? Или – здесь?

Удивительно. Взрослый мрачный мужик, а иногда игривый, как кот. Вот сейчас он, мягко касаясь Лениного тела, шутливо прикладывает ладонь, задерживая ее то у нее на груди, то на животе; заглядывает в глаза Лене, спрашивая; она поддерживает шутку и кивает на каждый вопрос… Он уже и не спрашивает, просто держит ладонь на ее животе, а она кивает снова. Кивает снова и снова. И улыбается.