Анна Лайк - Розы и Папоротники

Они смотрят друг на друга. Улыбки замирают. Шутки затихают. Все вдруг становится очень серьезно.

Секс – это как лавина в горах, мечтательно размышляла Лена. Много снега и крутой склон горы – и она будет сходить регулярно. Гора – ясен пень, это ваши жизненные обстоятельства. А снег – это ваша с ним влюбленность.

Лавина сходит и засыпает все – ущелье, скалу, холм и впадину. Ровно все. Гладко. И тихо. Неправда, что после соития грустно все живое: на влюбленных это правило не действует. Скорее, соприкоснувшись душами, а не только телами, попадают они в то заповедное место, где несколько иное отношение ко всему сущему. Без оглядки на пол, на возраст, на счет в банке. Одно на двоих и общее. Жаль, что это быстро проходит, но…

Проходит вообще все.

– …Ты куда это собралась на ночь глядя? Опять к своему бандиту?

Мать появилась в коридоре, когда Лена уже обувалась (Олег позвонил), и поскольку тон матери был откровенно неприязненным, она тоже ответила сквозь зубы:

– Гулять…

Мать удивительно ловко вильнула своей огромной тушей в комнату, и через короткое время вышла оттуда, пряча руки за спиной. Лена продолжала бороться с застежкой босоножки, отпихивая локтем мешающую сумочку, глядя исподлобья.

Что у нее в руках?

– Ты никуда не пойдешь.

– Это еще почему.

– Да потому!.. – мать задохнулась, – потому что я не хочу выслушивать от всех, что у меня дочь – шлюха! Только шлюхи с бандитами спят! Да еще он старше тебя на двадцать лет!

Лена застегнула пряжку, выпрямилась и посмотрела на нее:

– И что с того? И что – только потому что я хорошо выгляжу, я являюсь шлюхой? Лучше мне забить на все и ходить лахудрой, орать на всех постоянно, и чтобы от меня в сорок ушел муж? Это лучше, по-твоему? Или…

Раз-раз! Что-то мелькнуло перед лицом Лены, отчего лоб и щеку вдруг ожгло как будто огнем, и – раз! – жгучая боль куснула левый глаз, как оса, Лена откинула назад голову, зажмурила глаза и только здесь выставила вперед руки, и их тоже – раз, раз, раз – ожгли хлесткие удары…

…Все произошло настолько быстро и страшно, что не сразу она увидела в руках у матери сыромятную «фамильную» плетку-треххвостку, которая жила в доме с незапамятных времен. Вроде дед когда-то купил ее для воспитания собаки… Удары плеткой продолжали сыпаться, – по лицу, по рукам, по шее, левый глаз пекло, как будто в него мыло попало… Лена, прижмурив глаз, и закрывалась руками и пыталась отпихнуть взбесившуюся фурию от себя, и наконец, под градом ударов по голове и шее, повернулась к двери… Но сильная, памятная по детству, безжалостная рука ухватила ее за плечо, рванула, развернув опять к себе лицом – и удары посыпались снова на голову и руки… Жалящая боль заставляла Лену судорожно дергаться, сжиматься, зажмуриваться…

Наконец, она извернулась, коленом пнула в мягкий, огромный, толстый живот, потом ударила в него боком; почти ничего не видя перед собой, дернула «собачку» замка, рванула на себя дверь и – вывалилась на темную лестничную площадку…

– Домой больше не приходи!!! Слышишь?!! С милицией выставлю! Ты здесь больше не живешь!!!

Крик матери разнесся по всему подъезду, эхо заметалось по лестничным пролетам, и закрывшаяся дверь хлопнула как пушечный выстрел – Лена подпрыгнула на месте; и тут она вдруг поняла, что не может открыть от боли левый глаз, в него как будто иглу воткнули; кожа обнаженных рук как будто вспухала и ее жгло, саднило… Лена стала спускаться по лестнице: вон, вон отсюда, наружу… Вышла на улицу, где уже темнело, прижмурив левый глаз, мельком глянула на наливающиеся красным борозды на руках – их пекло огнем…

…И только здесь она поняла, что ее выгнали из дома.

Делать-то что? Что делать?

К глазам подступили такие предсказуемые и такие же непрошенные слезы, и… левый глаз чуть ли не взорвался изнутри требовательной, жгучей и пульсирующей болью – еще бы, слезы-то соленые! И тушь потекла! Она прижимала пальцы к глазам и тут же отдергивала их, стояла на улице слепая на один глаз, беспомощная, плакала, подвывая от отчаяния, и не знала, что делать.

В этот момент в сумочке зазвонил телефон. Она достала его наощупь и увидела здоровым правым глазом на светящемся экране – «Олег», хотела уже нажать «Ответить» … но тут защипало от расплывшейся туши и этот глаз…

От отчаяния она зажмурилась и двинулась куда-то вслепую, плача и сжимая телефон в руке. Побрела в направлении дороги, но тут же поняла, что была неправа, услышав рычание машины за спиной и резкий сигнал. Лена остановилась, не зная, куда ей идти, стояла и плакала, опустив голову, держась за левый глаз, поскуливая: боль в нем была жгучей, непроходящей и оттого пугающей, второй щипало также немилосердно… Телефон все надрывался в ее руке – и вдруг замолчал.

Тут кто-то схватил ее за руку и сказал знакомым тихим и хриплым голосом:

– Что с тобой? Лена?

Олег забрал у нее замолчавший телефон, взял жесткой горячей ладонью её руку и повел – к машине, как оказалось. Стукнула дверца, он усадил Лену на переднее сиденье, придержав, как в американском полицейском боевике, ее голову; уселся сам – машина дрогнула…

– Кто? Кто это сделал? Ты слышишь меня? Лен…

– Мать…

Глаза черные стали по-настоящему страшными. Она увидела это, только мельком глянув в них, потому что отворачивалась от него, стыдилась своей изуродованной, вспухшей физиономии, расплывшейся липкими разводами туши, стыдилась слез… Он взял крепкими пальцами ее за подбородок и силой развернул лицо к себе. Лена жмурилась, чувствуя расплывающиеся под веками слезы, дикую, на грани терпения, раздирающую боль в левом глазу… Олег молчал и слегка поворачивал ее лицо из стороны в сторону. Смотрел долго и она решилась, часто моргая, превозмогая боль, приоткрыть один глаз: Олег внимательно и бесстрастно (как врач, подумала она), рассматривал ее щеки и лоб, следы от плетки на них; строго приказал – «смотри вверх; ясно, что – „не могу“, смотри»; убедившись, что Лена не может открыть левый глаз, сказал: «Она тебе глаз повредила, едем на Моховую, в глазной центр».

«…Вообще-то, – сказал врач в приемном отделении центра, – вообще-то – такой тяжести травмы, ее побои, угроза зрению, я бы должен был в милицию позвонить… Но раз это – мать, может сами разберетесь?» Лена, намучившись болью, равнодушно молчала. «Сами», – внезапно сказал Олег.

Он поселил ее в своей квартире, и возил на перевязки. Варил пельмени, заваривал чай, приносил ей пирожные. Отнимал у нее, одноглазой, тряпку и швабру, когда она пыталась делать уборку у него дома. Но чаще всего он занимался своими делами: в одной из комнат квартиры стоял компьютер, телефон, факс и принтер, стол, диван и полки были завалены какими-то бумагами, вроде – техническими инструкциями, на полках стояли какие-то книги и присутствие Лены в этой комнате не приветствовалось. Оставшись снова одна, Лена сидела и молча кусала губы. Плакать боялась – было страшно за глаз. Ее мало беспокоило то, что Олег теперь предпочитал спать на диване в другой комнате – о сексе сейчас и думать не хотелось, нет, а вот где она теперь будет жить? Что будет с глазом? От страха ее подташнивало…