Тициано Терцани - Конец – мое начало

Смеется.

Если начать видеть вещи подобным образом и стать частью всего этого, то можно предположить, что то, что остается после тебя, – это та самая совокупная и неделимая на части жизнь, сила, сознание, которому навешивают бороду и называют Богом, но, на самом деле, это то, что наше сознание не в силах понять, это тот самый великий разум, благодаря которому все существует в единстве. А что держит все в единстве – это вопрос.

И вот я иду на эту встречу – я чувствую это – и мне не хотелось бы упустить ее. Я уже вроде и оделся по-праздничному, иду с легким сердцем и даже с некоторым, можно сказать, журналистским любопытством. Я уже давно покончил с журналистикой, но ощущаю в себе это любопытство, которое я называю в шутку журналистским, но, по сути, это общечеловеческое любопытство: «Так что же это»?

Этот вопрос встает, например, когда умирает отец. Я помню, что когда умер мой, меня ошарашило то, что я теперь в первом ряду. Знаешь, на войне всегда есть кто-то, кто впереди тебя, в первом ряду, ну как в Первой мировой, на передовой. Если умер твой отец, то передовой позиции больше нет – в первом ряду ты сам. Это значит: ты следующий. Теперь настала моя очередь. Когда умру я, то ты почувствуешь, что в первом ряду оказался ты.

Но пока ты приехал не заменить меня на передовой, а взять за руку. И это дает нам возможность поговорить о путешествии того самого парнишки, который родился на Виа Пизана в жилом квартале Флоренции, а потом оказался участником великих эпизодов своего времени – войны во Вьетнаме, событий в Китае, падения Советской империи. Потом он очутился в Гималаях, а теперь вот он, здесь, в своих собственных мини-Гималаях, в ожидании чего-то, на мой взгляд, приятного.

Одним словом, это конец. Но одновременно и начало. Начало истории моей жизни. Мне хотелось бы поговорить с тобой о ней и подумать, есть ли в конце концов во всем этом какой-то смысл.

Мы сидим в тени большого клена перед домом в Орсинье. Возвышенность, где находится наш дом, крутым спуском переходит в равнину, по которой течет речка. По ту сторону реки начинает зеленеть лес. Весна. Дует свежий ветерок. Отец в фиолетовой шерстяной шапочке лежит на шезлонге, на ногах у него индийское покрывало.

Фолько: Ну, отправляемся. Тебе удобно? Подожди, посмотрим, работает ли диктофон.

Тициано: Слышно?

Фолько: Слышно. У тебя есть соображения, как мы будем продвигаться?

Тициано: Ммм… в общем и целом, да. Сначала я хотел бы рассказать о моем детстве. В детстве много всего, о чем никогда не было времени спокойно поговорить. Я хотел бы передать свои воспоминания о том, как жили люди, когда я был маленьким. Скорее, даже не тебе, а твоему сыну, потому что у него не будет ни малейшего представления о том, как росли люди моего поколения, какие у них были отношения, каким был мир вокруг нас.

Фолько: Что ж, начнем.

Тициано: Я родился в жилом квартале Флоренции за городской стеной. Родился я дома, что было обычным делом того времени. Конечно, я не помню, как родился я сам, но, когда я подрос, я в какой-то степени был свидетелем рождения моего двоюродного брата. Думаю, что, когда появился на свет я сам, все происходило подобным образом. Рождение ребенка было потрясающим действом. В дом приходили все родственницы. Моя мать, скорее всего, родила меня на ее же супружеском ложе, где она потом, собственно, и почила. С винных бутылей сдирали оплетку из соломы, после этого в них на паровой бане кипятилась вода из-под крана. В этой воде потом купали новорожденного. Все это делали женщины. По-моему, была еще повивальная бабка. Вот так я и родился – проще некуда.

Сразу же после рождения пришел мой дядя, который впоследствии не исчезал из моего детства. Он оказался в доме первым, протиснулся в дверь, разузнал, что и как, и объявил, что родился мальчик. Это был дядя Ваннетто, который в то время был фашистом – что само по себе было источником раздоров в семье, потому как мой отец был из левых.

Родился я в квартале, с которым связаны все мои детские воспоминания. Это был маленький, ограниченный мир. Там, где мы жили, в то время была глубокая периферия. Квартал представлял собой ряд домов вдоль дороги, по которой ходил трамвай. Поначалу трамвай тянули лошади. Кто-то из родственников даже работал чистильщиком рельсов. У моего отца был двоюродный брат, которого мы называли дядей, по сути, он был нам двоюродным дядей (у него также была фамилия Терцани, как и у нас). Так вот, он убирал конские яблоки, которые оставляли после себя лошади, тянувшие трамвай. И поскольку работал он в том числе зимой, он всегда носил куртку из плотного хлопка, которую выдавал муниципалитет. Эту куртку мне впоследствии посчастливилось унаследовать: я учился в высшей школе, и, поскольку отопления дома не было, именно благодаря этой куртке я мог заниматься за кухонным столом дома в холодное время.

Жили мы очень просто. В доме был маленький подъезд, а в нем лестница, по которой мы поднимались в нашу малюсенькую квартирку. Как говорили в то время, у нас была проходная гостиная. Это значило, что входивший внутрь сразу оказывался в гостиной. Еще у нас была кухонька, в которой мы ели, и спальня – в ней мы спали все втроем. Я спал на кровати рядом с ложем родителей, на котором и появился на свет.

Это был особенный, очень ограниченный, но хорошо знакомый мир. В доме, который я только что описал, все вещи были приобретены по случаю свадьбы в 1936 году. Не стоит забывать, что мои родители были бедными как церковные мыши. В свадебное путешествие они отправились в Прато, что всего в 15 километрах от дома, но для них это было большое путешествие. Это было и самым долгим их путешествием до тех пор, пока я не вырос и не пригласил их в Нью-Йорк, а потом и в Азию.

Дом был обставлен таким образом, как это было принято в те времена. Женились только с приданым. А приданое состояло из кровати, шкафа, где в абсолютном порядке хранилось имущество, (никогда не забуду запах лаванды и мыла, которые моя мать клала между простынями) и комода. Комод был для меня олицетворением радости и страдания одновременно. В конце каждого месяца мой отец приносил все заработанное (и поделенное с напарником) за этот месяц, и деньги отправлялись в комод, вглубь простыней. Никто не мог и подумать о счете в банке. Я помню, что каждый раз, когда месяц приближался к 15-му, 17-му, 20-му числу, начинались хождения – в моем случае тайные, в случае матери менее тайные – к этому комоду с проверкой остатков денег, спрятанных между простынями. Денег никогда не хватало: зачастую к концу месяца их не хватало даже на еду.

Все в этом мире было просто. В спальне были шкаф, комод и кровать. В гостиной стоял большой буфет – на самом деле замечательный – со стеклянными дверями и гравировками в стиле бидермейер или арт-нуво. В нем хранился «хороший», как было принято говорить, сервиз: фарфоровые тарелки и чашки Джинори 2 2 Марка итальянского фарфора. , которые мы брали только для особых случаев.