Юрий Киселев - БЕЛОЕ и КРАСНОЕ. Отпрыски

Она с вызовом обхватывает гардемарина за пояс и припадает к его спине, ненароком подтолкнув сани, отчего те встают боком, затем катят задом, Николай на миг выправляет, и сани начинает вращать волчком.

– Держись! – весело кричит он.

Палаша хохочет. Скрежещут полозья. Сосны, река, замок, люди на горе – мелькают, сливаются, кружат перед глазами. И в эту минуту все озаряет фейервер – с угловой башни замка взлетают ракеты. Подымается сотнеголосый ор. Летят шапки, платки, картузы… И возникает впечатление, что ликованием встречают не Новый год, а несущихся с горы Палашу и Николая.

Щербинин продрог. Утром Игорь Александрович вышел на распродажу в дежурных джинсах и джинсовой рубахе – в чем проходил весь апрель, небывало теплый в этом году. Но с обеда завернула холодрыга. Руки мерзли даже в карманах. Он тер, дышал на пальцы, ненадолго помогало. Но с ногами беда. Все из за чертовых кроссовок с подошвами из какого-то чудовищного пластика с теплопроводностью меди. «Не гонялся бы ты, поп, за дешевизною», – критиковал он себя. С другой стороны, фирменные он себе позволить не мог – так он считал. За годы после выхода на пенсию он стал аскетом.

Ежась, Игорь Александрович бегал туда-сюда перед развешенными на продажу картинами. Стукал ступней о ступню, отбивал чечетку, шевелил пальцами. Все бестолку.

Порыв ветра подхватил набросанный за полдня мусор и помел со столбами пыли по брусчатке Старого Арбата. Забились, захлопали полотнища тентов летних кафе, прохожие поворачивались к ветру спиной, пережидая порыв, а кто-то спиной и шел.

Щербинин тоже подставил спину. В ту же минуту стенд качнуло, он чудом подхватил его и с облегчением матюгнулся: не дай бог грохнулся бы с картинам на брущатку.

Стенд он спроектировал и изготовил сам. Конструкция из титановых трубок вышла невесомая, собиралась на раз, но, как показал сегодняшний день, требовала доводки. Привинчивать в стыки брусчатки?.. Муторно, да еще инкриминируют порчу покрытие в историческом центре Москвы. Тут мысль наступила на больную мозоль – Арбат!

Здесь Игорь Щербинин родился – в роддоме Грауэрмана, что чудом уцелел во всех загибах градостроительства. Арбатскими переулками Игоряшку возили в роскошной по тем временам французской коляске. «Игоряшкой» его называл отец, а мама, в зависимости от его поведения и ее настроения, звала или Гоша, или строго – Игорь. Сам он, едва начал говорить, называл себя Гика, и когда пытались его одеть или сунуть в рот ложку с кашей, решительно отвергал помощь: «Гика сам». Во дворе и в школе он был «Щера», а с армии, потом в институте и на работе по фамилии – Щербинин, как принято среди технарей.

Жили Щербинины в Большом Левшинском переулке, в доме конструктивистской постройки. Под окнами стоял отцовский автомобиль, тоже в то время редкость, тем более заграничный – собранный фирмой «Пежо» Форд-пикап – Гоша называл его «Фордиком». Родители своим ходом приехали на нем из Франции, и Щербинин при случае любил пошутить, что едва не родился в Париже.

Но если серьезно, родился он единственно, где хотел бы родиться – на Арбате, и был арбатский до кончика ногтей. Надолго он расставался с Арбатом дважды: с мамой в эвакуацию, и когда на три года уходил служить в армию, по сей день жил в том же доме, теперь вдвоем с дочерью от первого брака – Ольгой. Под окнами стояла уже ее иномарка – Вольксваген Гольф, не первой молодости, но заботами отца в отличном состоянии; кузов позволял без проблем укладывать работы, когда она отвозила или забирала с выставок, и перевозить на дачу вещи.

На дачу обычно ездили с котом, русским-голубым красавцем, жизнелюбом и отпетым разбойником, чем и заслужил имя Гришка – в честь легендарного боевика гражданской войны Григория Котовского. Дачу кот обожал. Периодически он хвастливо выкладывал на пол веранды придушинную мышь или зазевавшуюся птицу, но никогда не ел: он знал толк в хорошей еде и хорошеньких кошках. Увезти Григория с дачи всегда было проблемой. Его отлавливали загодя, сажали в перевозку, и всю дорогу он бурно негодовал.

Щербинин, за рулем обычно сдержанный, возвращаясь с дачи, гнал как сумасшедший. Понятно, не из-за кота, а поскорей приехать домой и пробежаться арбатскими переулками. Дочь этого не понимала и подтрунивала. В пять месяцев, ее увезли не только с Арбата, но и из Москвы, и вернулась она уже после школы, чтобы поступить в Строгановку. Арбат она любила, много писала – небольшие работы на картоне, в основном на продажу, но не прикипела как отец, для кого Арбат был частью его самого, без чего Игорь Александрович Щербинин был бы уже не он. Вот что болело – когда однажды он вдруг обнаружил, что его Арбат ему подменили. Все было знакомое – и все чужое. И он здесь стал чужим.

Как произошла эта подмена, когда и с чего началась – точно он сказать не мог. С того ли, что исчезли с Арбата «божьи одуванчики», эти интеллигентные арбатские старушки, что съезжались сюда со всех концов города в «Диету» – купить пусть сто граммов чего-нибудь, но непременно здесь. Исчез и сам магазин «Диета», и кафе «Риони» рядом, где на вкус Щербинина готовили лучший в Москве люля-кебаб. А еще раньше исчезли тротуары, Второй номер троллейбуса, и по сменившей асфальт брусчатке пошел во всю ширину пешеходного теперь Старого Арбата поток москвичей. Царила эйфория. Все дышало воздухом перемен, которые Щербинин приветствовал всей душой – как до этого многое, что теперь вызывало досаду на себя, а то и стыд. Как он умудрился прожить жизнь таким лохом, таким розовым мудаком! Впрочем, в этом он был не одинок.

С того радужного времени запомнился ему один вечер, когда, может быть, впервые на предвкушение будущего набежала тень.

Они с Аленой (тогда Лена только развелась с мужем, чтобы выйти за Щербинина) вернулись с дачи, и он потащил ее на Арбат. Вечер был чудный, особенно на фоне недавних черемуховых холодов. Небо еще розовело, и дурацкие на вкус Щербинина фонари-торшеры, пока не зажглись. Они сели за столик в летнем кафе, ели мороженое и влюбленно глядели друг на другу. Где-то рядом играли на флейте. Незатейливая мелодия навевала безмятежность. Потом пошли по Арбату в сторону Гоголевского, чтобы сделать круг и по Пречистенке вернуться домой. Шли расслабленные, умиротворенные. Ходить как нормальные люди Щербинин не умел. Он либо несся, всех обгоняя, либо как вот сейчас – нога за ногу. Алена освободила собранные в пучок волосы, тряхнула головой, и они рассыпались соломенной копной. На нее засматривались. Она была сказочно хороша.

Они уже приближались к «Праге», когда заслышался размеренный топот. Похоже, их нагонял строй солдат, пока скрытый гуляющей публикой. Топот нарастал. Внезапно толпа раздалась, и показалась марширующая колонна. Это были не солдаты. Люди сторонились, теснились к домам. Примолкали. Раздавалось только клац-клац, клац-клац по брусчатке.