Юрий Киселев - БЕЛОЕ и КРАСНОЕ. Отпрыски

Алена прижалась к Щербинину, буквально вжалась, словно пыталась в нем укрыться. Он обнял ее за плечи, как бы ограждая. Мимо отбивали шаг молодые парни. Плечо к плечу. Шеренга за шеренгой. Бритые головы, черные рубашки, стеклянные глаза. В отмашке накачанных рук было нечто механическое, напоминавшее движение шатунов паровоза, чего Игорек так пугался в детстве. Клац-клац. Клац-клац. Стало жутковато.

Колонна прошла, улицу снова заполнила толпа. Но что-то для Щербинина изменилось – не то в атмосфере, не то в нем самом. И уж точно в Алене. Через одиннадцать лет Лена, забрав детей от первого брака, эмигрировала в Америку.

Уехать она мечтала с юности. Родина не была добра к ней. Когда она закончила седьмой, родители сменяли две комнаты на Ленинском на квартиру в Кузьминках, и в восьмой она пошла уже там. Во всем классе еврейка была она одна, о чем ей напоминали не только сверстники, но, случалось, учителя. Потом марафон в Историко-архивный, куда ее срезали четыре года подряд, и лишь на пятый ей удалось поступить. Затем попытки получить работу по специальности. Ее всюду брали, пока не доходило до анкеты, где пятым пунктом значилось: еврейка.

Алена начала собираться. Щербинин отговаривал жену как мог: что везде хорошо, где нас нет, а юдофобы водятся не в одной России – не отговорил. Первое время она звонила, писала, но все реже, и теперь они обменивались имейлами на дни рождения и на Новый год, что уже наступил в Москве, но еще не добрался до Лос-Анжелеса. Формально они оставались мужем и женой. Наверное, у нее там кто-то был, как и у него здесь, хотя ни он, ни она вопрос о разводе не подымали.

Головой Щербинин понимал, что вместе они уже не будут. Но было смутное чувство, что если браки совершаются на небесах (во что он, неверующий, свято верил), то их брак совершился именно там. Он продолжал ее любить.

Холод вконец доконал его. Он безостановочно чихал, глаза слезились, из носа лило. Хотел закурить, но одеревенелый палец не смог повернуть колесико зажигалки.

– Все! – буркнул он, в очередной раз промакнув рукавом нос. – К едрене фене.

Наступив на «лапу» стенда, чтобы тот не опрокинуло, он освободил руку и попытался дотянуться до тележки, на чем возил картины. Не получилось. Тогда он в акробатической позе подтянул тележку носком кроссовки и, придерживая стенд, начал снимать развеску.

Хозяйка магазинчика «Сувениры» с нечастым именем Римма, длинная и тощая даже в дутой куртке, видела через стекло витрины, как Игорек мучается. Они были на «ты», и она звала его «Игорек», хотя годилась ему в дочери. Покупателей не было, она повернула табличку стороной «закрыто» и вышла на улицу.

– Сматываешься? Давай подержу, – предложила она, берясь обеими руками за стенд.

Познакомились они на одной из распродаж лет десять назад. Это было время, когда производство встало, работникам месяцами задерживали зарплату, а то и не платили, и многие, со всеми своими знаниями, званиями, степенями, двинули в торговлю.

Щербинин уволился с самолетной фирмы, где проработал с окончания института, оформил пенсию, на которую все равно не проживешь, и занялся «индивидуальной трудовой деятельностью». Специализировался он на товарах для домашних животных и средствах от бытовых насекомых, «А, тараканы приехали!» – встречали его, едва он появлялся с коробками на распродаже. Его ждали. Он продавал дешево и не ленился консультировать, напирая на нюансы. С ним советовались, у него покупали.

Распродажи для сотрудников устраивались там, где зарплату платили – в основном в министерствах и банках. Предприимчивые хозяйственники ставили в вестибюлях столы и взимали с продавцов плату. Если стол был большой, он сдавался как два места.

С кем только Щербинин ни поработал за одним столом! Как-то с бывшим главным геодезистом Советского Союза, тоже бывшего. Тот торговал колготками, «челночными» турецкими кофточками и медом, который ему поставлял родственник с Урала. Однажды соседкой Щербинина оказалась Римма. Она захотела купить у него «блошиный» ошейник для своего бульдога, и Щербинин, как «коллеге», уступил ей по оптовой цене.

С этого дня они стали записываться на распродажи вместе. Это было удобно хотя бы тем, что можно отлучиться не опасаясь за товар. Как-то Римма отвезла Щербинина на своей машине к нему домой и познакомилась с Аленой и Ольгой. Женщины подружились.

В прежней жизни Римма была физиком-теоретиком и работала в академическом институте, где зарплату тоже не платили. Она сменила фотоны на семена и саженцы и открыла в себе коммерческий талант. Года три назад, поменяв тематику, она пробилась на Старый Арбат и стала перетягивать Игорька. Тот упирался:

– И кому я буду впаривать «тараканов», иностранцам?

Тут подключилась дочь, у которой сердце кровью обливалось глядя, как отец мотается в разные концы города, втискивается с тяжелыми коробками в набитый транспорт, вверх-вниз по лестницам переходов – летом в жару, зимой в снег, и она предложила продавать на Арбате ее работы. Близко от дома, еще ближе от ее мастерской. Отец упирался, она зашла с другой стороны, заявив, что он эгоист, думает только о себе и не хочет дочери помочь!

На деле нужды в том не было. Работы ее хорошо уходили с выставок, и отец мог бы вообще не работать. Но она слишком хорошо его знала: помрет с голоду, но жить на чей-то счет, даже дочери – не станет. Как Щербинин ни упирался, бабы таки его дожали.

…Картины Щербинин укладывал в специальный ящик с ячейками, на тележке своей конструкции. Обычно это занимало не больше пяти минут, но сейчас руки не слушались, он тыкался-тыкался рамкой и не мог попасть в ячейку.

– Слушай, – не выдержала Римма, – подержи свое устройство, а я буду засовывать.

Щербинин мотнул головой и снял следующую. В это время подошли двое: мужчина его возраста и второй лет сорока. Ничего особенного в них не было, но в Римме мигом сработала заложенная в нас система опознавания «свой-чужой». Неслучайно в толпе туристов, глазеющих на караул у Букингемского дворца или на Тадж-Махал в Индии, вы без ошибки узнаете соотечественника. Эти были иностранцы. На миг пожилой и Игорь Александрович зацепились взглядами, и Щербинин бузотчетно отвел глаза.

Иностранцы разглядывали единственную, еще не снятую со стенда картинку. На ней уголок Арбата с церквушкой в Филипповском переулке. Мартовское небо, в церковных маковках отсвечивает солнце; осевший сугроб, ручей выбегает из-под него. И женщина, в крестном знамении касающаяся рукой лба. Каким-то чудом вы чувствовали, что крестится она не мимоходом, а вышла из храма и кладет на себя последний крест. Эта схваченная художником динамика и наполняющий картину воздух притягивали.