Лори Лютер - Крионист

Она дует губы, резко разворачивается и, смотря в пол, делано начинает натягивать шмотки, которые с трудом на неё налезают. Я молча наблюдаю за этим и думаю, что она всё же слишком медлительна. Потом она хватает верхнюю одежду, надевает туфли, подходит к двери и, открыв её, поворачивается ко мне и злобно выпаливает:

– Когда у тебя я была «срочным делом», я взяла и приехала. В следующий раз можешь на это не рассчитывать!

Затем она наконец выходит и хлопает хлипкой дверью. Её каблуки быстро цокают по бетонному полу коридора, и она не слышит, что я говорю:

– Следующего раза у тебя и не будет, корова недошпаренная.

Я с облегчением выдыхаю: эта дура свалила, вокруг прекрасная тишина, за окном темно, шнапс ещё остался. Я наливаю себе немного, выпиваю и потягиваюсь. На лабораторных часах только десять вечера, спать не хочется. Я решаю пойти и посмотреть, как там мой Мистер Просрочка. По сути, это бесполезное действие, но мне вдруг взбредает в голову глянуть на него и убедиться, что он на своём месте, лежит и никто не обнаружил мою ошибку. От безделья и не тем можно заняться.

Я надеваю футболку группы Flogging Molly, купленную у них на концерте несколько лет назад, напяливаю носки, джинсы и тапки, беру свои ключи от камеры хранения замороженных жмуриков, прохожу по коридору и оказываюсь у тяжёлой стальной двери с нелепой гигантской открытой щеколдой, которая, видно, была тут с самого начала, но была дополнена замком, чтобы в криохранилище не мог зайти кто попало. Провернув ключ несколько раз, я открываю дверь. Моему взору открываются несколько сосудов Дьюара, непроницаемых бочек из композитных материалов, в которых вниз головами висят так называемые криопациенты. Мне никогда не нравилось называть эти консервы «криопациентами», но того требует этика, и всё такое. Я подхожу к тому контейнеру, что находится подальше. Мне почему-то кажется, что именно этот сосуд отличается от остальных, хотя на самом деле он абсолютно такой же. Я слегка ёжусь. Холод здесь стоит всегда адский, бетонное помещение без окон, никогда не отапливается, хотя на стене и висит кондиционер. Конечно, это не те минус сто девяносто шесть градусов по Цельсию, в которых обитают криопациенты, но по ощущениям ноль или небольшой минус, не знаю. Иногда здесь бывает и того холоднее, кондиционер работает только на минус, такова была идея нашей Эльвиры, уж не знаю зачем, может, ей так спокойнее. Она всё равно ни черта не понимает в этом. Не удивлюсь, если для неё вся суть крионики состоит в том, чтобы распихать трупы по холодильникам и ждать чуда. Поэтому с уходом её мужа Александра фирма начала заметно чахнуть, сократился штат и мы вынуждены возиться с её отчётами большее количество времени.

Я с трудом открываю крышку криостата и подцепляю специальным крюком мешок с Мистером Просрочкой и с помощью лебёдки тяну его наверх. Одному это делать не очень-то неудобно, труп тяжёлый, как слон, да, честно говоря, в этом коричневом спальном мешке он и выглядит как замёрзший кусок слоновьего говна.

Я достаю из шкафа и надеваю плотные перчатки, чтобы не обморозить руки, и прямо тут, на полу, начинаю разворачивать Просрочку. Моему взору открывается его белая голова, и я осторожно переворачиваю тело. На затылке я вижу большой небрежно второпях зашитый моей рукой шрам. Я аккуратно отодвигаю кусок кожи, стараясь не повредить Просрочку ещё сильнее, хотя и понимаю, что сильнее уже некуда. Пальцами я углубляюсь дальше внутрь его головы. Так и есть – вот он, результат моего «труда»: на обозримом маленьком кусочке мозга так же виднеется запёкшаяся кровь – чёрное пятно, чёрное пятно на моём послужном списке. У этого пациента была бифуркация сосудов, которую я не заметил, когда начал закачивать в него криопротекторы, выгоняя кровь. Я тогда не уследил за показателями манометра, когда резко подскочило давление в кровеносной системе, указывающее на повреждение. Я думал, что цикл замкнут, как обычно бывало до этого, но оказалось, что часть крови осталась в мозгу и запеклась там. Все усилия насмарку, ведь в идеально выполненной работе не должно остаться ни грамма крови либо другой естественной жидкости. Я конкретно облажался.

Я возвращаю кусочек кожи на место, заматываю труп в мешок и с трудом вновь погружаю его в криостат. Закрыв крышку, я выхожу из хранилища и закрываю массивную стальную дверь на ключ. Я сильно замёрз и про себя поругался, что, как обычно, игнорировал логичное решение надеть куртку перед тем, как идти в место с криопациентами.

Вернувшись в лабораторию, я из бутылки выхлёбываю остатки грушевого шнапса, и чудодейственный напиток быстро согревает меня. Конечно, думаю я, Мистера Просрочку никто никогда не обнаружит, пока родственники продолжают финансировать его пребывание здесь, и он так и останется моим секретом, и всё же как-то приятно понимать, что мою лажу никто не заметил. Мы никогда не вытаскиваем криопациентов из криостатов, но иногда я чувствовал в этом какую-то обсессивно-компульсивную потребность и порой просто не мог совладать с собой, поэтому шёл, вытаскивал его из жидкого азота, отодвигал на голове кусочек кожи, смотрел на замороженную кровь, задвигал ткань на место и вновь помещал Мистера Просрочку в сосуд Дьюара. Такой уж у меня был ритуал, совершенно лишённый логики. Не уверен, что способен испытывать стыд, и всё же что-то похожее вызывал у меня факт того, что я плохо выполнил свою работу. Если бы действительно существовал Страшный суд и меня бы спросили, где я согрешил, я назвал бы только это. Хотя те, кто меня знают, назвали бы гораздо больше моих грехов, впрочем, это их иллюзии и проблемы.

Я усмехаюсь, понимая, что хотя у Мистера Просрочки совершенно нет никаких шансов быть оживлённым, он, скорее всего, ничем не отличается от остальных криопациентов. Хотя все крионисты и верят в возможности воскрешения, и некоторые верят совершенно фанатично, я уверен, что с этими консервами этого никогда не произойдёт. И нет, дело не в науке. Наука вообще последнее, чем ещё может гордиться человечество. Вполне возможно, что изобретения нанороботов дадут возможность восстанавливать не только все без исключения органы, омолаживать их, но и даже когда-нибудь, через несколько сотен лет, оживлять и восстанавливать память и личность человека. Но только кто это позволит? В нашей реальности, в нашем мире, где ценностью обладают только деньги, а не человеческая жизнь и интеллект, все эти замороженные господа отправятся на помойку, где быстренько сгниют. Сильные мира сего не допустят перенаселения, их жадность будет творить такие законы, при которых только они будут иметь право на крионирование, на омоложение и восстановление. Но и их будут выбрасывать на помойку те, кто заплатит больше. Я не вижу ни одного шанса сделать крионирование тем, чем оно по задумке должно являться. Я знаю, каким будет будущее. Пройдёт сто, двести, триста лет, но ничего не поменяется: одни так же будут пытаться выживать и вгрызаться в жизнь, как пёс в последнюю кость, а другие будут иметь всё и вздыхать, что у них нет ещё больше.