Лори Лютер - Крионист

Я включаю телевизор, который мне много лет назад зачем-то подарили знакомые, и на экране появляется цветная картинка, несколько потускневшая из-за приличного слоя пыли на экране. И хоть я включил его, я по-прежнему терпеть не могу абсолютно всё, что там показывают: новости, судя по которым всё везде безнадёжно хреново; ток-шоу, где все друг друга перебивают, обвиняют, собачатся и орут как сирены; сериалы с примитивными сюжетами и совершенно никчёмными актёрами (как будто специально выбраны самые необучаемые студенты актёрских курсов); отвратительные музыкальные передачи, где музыка тупее, чем рингтоны на телефонах 2000-х; какие-то передачи с сомнительными экспертами, кочующими из одного шоу в другое, и беспросветная чушь, чушь, чушь… И всё же, хоть я и всегда наслаждался тишиной, иногда её становилось слишком много, и тогда мне приходилось быть наедине с собой. И чтобы ненароком не погрузиться слишком глубоко в себя, я и включал этот адский ящик тупизны. Ненадолго.

Мне больше нравилось оставаться в криофирме. В лаборатории я чувствую себя как-то иначе, тишина там совсем другая – приятная, умиротворяющая. Если я остаюсь там ночевать и я там один, то всегда читаю книги, а потом засыпаю великолепным сном. Здесь же, дома, тишина гнетущая, давящая, липкая, если оставаться тут надолго. Россиянин немного спасает положение, но он в основном дрыхнет, да и на руках держать его долго просто скучно. Книги читать здесь почему-то не получается. То ли свет не тот… не знаю. А оставаться в этой гнетущей тишине – совсем не мой уровень удовольствий. Так что обычно я даю волю телевизору, включаю что-то наименее тошнотворное и мрачное, вроде исторической передачи, ем, слушая вполуха, и засыпаю.

Вот и сейчас я проглатываю холодные сосиски с хлебом и горчицей, запиваю пивом, раздеваюсь, приоткрываю окно, чтобы дома стало прохладней, и ложусь спать, подложив ноги под возмущённого моими телодвижениями кота. Он смотрит на меня как на говно, а потом встаёт, отворачивается от меня и снова ложится, на этот раз повернувшись ко мне своей рыжей спиной. Он пару минут молчит, пока я не тыкаю его тихонько большим пальцем ноги. Тогда он снова начинает громко урчать.

Я просыпаюсь оттого, что Россиянин стоит на моей груди и настойчиво с хрипотцой мяукает мне в лицо, широко открывая пасть и показывая шершавый ярко-розовый язык. Он вцепился когтями мне в кожу через одеяло, но я снимаю его с себя и ставлю на пол. Он продолжает возмущаться, по-видимому произнося какие-то кошачьи ругательства. Я потягиваюсь и, пока кот снова не запрыгнул на меня, встаю с дивана и подхожу к его миске, которая снова пуста. Я кладу туда корма так много, что часть горки высыпается на пол, и наливаю воду в другую миску. Россиянин подходит и, ещё пару раз мяукнув (видимо, на всякий случай), принимается за еду. Я смотрю на кухонные настенные часы: 7:30. Кот разбудил меня в самое подходящее время – время собираться на работу.

Пока я принимаю контрастный душ, вызванный специфической подачей воды в моём доме, натягиваю джинсы, футболку и кеды, шерстяной проглот уже успевает стрескать треть миски. Я насыпаю ещё, потому что не собираюсь приходить сюда сегодня вечером. Коту предстоит долго быть в квартире одному.

Я накидываю пальто, беру ключи и проверяю в приложении на смартфоне, когда придёт нужный мне автобус. Тот находится ещё очень далеко, и, поскольку ждать транспорт ещё минут пятнадцать, я делаю шаг в комнату и сажусь на стул. Делать мне толком нечего, поэтому я просто расслабляюсь и разглядываю квартиру. Моя единственная комната совсем небольшая и почти такая же стерильная, как и лаборатория, разве что в другой цветовой гамме. Вся мебель, включающая в себя книжный шкаф, комод, диван, письменный стол и деревянный стул, на котором я сижу, всё это – каштанового цвета, отчего кажется, что в комнате всегда темно, весьма приятно похоже на ирландский паб. К тому же окно всегда занавешено плотными шторами в изумрудно-чёрную клетку, а лампа в комнате всего одна – уныло свисает с потолка, как наполненный презерватив.

И всё же эта стерильность немного разбавлена, потому что предметы декора, если это можно так назвать, тоже присутствуют. Это всего две картины, две репродукции – «Корабль дураков» Иеронима Босха и «Грех» Генриха Лоссова. Обе я нахожу просто чумовыми, могу смотреть на них перед сном так долго, как обычно люди смотрят телевизор. Сестра, которая, помимо моего кота, единственная когда-либо была в моей холостяцкой квартире, всегда называла их мерзкими и просила снять. Она говорила, что такие картины нормальные люди не вешают там, где они живут и спят. Но нет, Алиса, я никогда их не сниму, даже сейчас.

Первая репродукция висит над моим столом. Настоящую картину я увидел много лет назад в галерее Ришельё в Лувре, куда ходил с сестрой. От неё я и узнал, что корабль с веселящимися на нём людьми и пьющими монахинями символизирует упадок церкви. Поначалу это не имело для меня значения, мне просто понравился стиль. Но впоследствии, разглядывая репродукцию у себя дома, я поразился, насколько силён в сатире и символизме был автор. Корабль, который должен везти людей к светлому и доброму, тонет в какой-то жиже, а на нём все горланят и ведут себя непотребно. Очень метафорично и актуально к тому же. Я бы и сам потусовался на таком судне.

Вторая картина несколько проще. Тут уже нет каких-то особых деталей, нет такого глубокого смысла. Репродукция «Греха» висит у меня напротив дивана, именно её я вижу перед тем, как закрыть глаза. Там всё просто: принявшие обет безбрачия сношаются через решётку. И всё же мне нравится эта картина, она показывает, что ничто животное нам не чуждо. Мне смешно оттого, что некоторые люди пытаются это скрыть.

Я отворачиваюсь от картин, смотрю на экран смартфона и вижу, что автобус близко. Россиянин уже сидит в коридоре и облизывается. Помалкивает, наконец-то.

– Пока, шерстяной, – говорю я ему.

Он отвлекается от своих процедур, недоброжелательно смотрит на меня. Я выхожу и закрываю за собой дверь.

Когда я появляюсь в лаборатории, Эд уже сидит за столом и хмуро листает какие-то брошюрки. Я кидаю пальто на вешалку, переодеваю обувь и убираю кеды в шкаф, чтобы чистюля Хантер их не заметил и не начал звереть оттого, что я не оставил обувь в коридоре. Накидывая халат, я спрашиваю:

– Привет, Эд. Что ты там изучаешь?

Эд приветственно машет, лицо его чуть проясняется, я подхожу ближе и протягиваю ему руку. Он неуверенно просит:

– А можешь руки помыть?

Я удивляюсь его щепетильности, но, поскольку, в сущности, он прав, я не возражаю, подхожу к раковине и тщательно мою руки. Затем снова подхожу к нему, и он, не смотря мне в глаза, коротко пожимает поданную мной руку, а потом вновь склоняется над брошюркой, которая отказывается задрипанной инструкцией по подготовке отчётов.