Ирина Коробейникова - Москва – Варна. Сборник прозаических переводов с болгарского языка участников Первого Международного конкурса-фестиваля

– Доброе утро, – говорит она, колеблется и добавляет, – моя девочка.

Я провожу пальцами по ее волосам и целую в щеку.

– Выпьем кофе?

– Только что встала и уже ищешь кофе! Умойся, позавтракай. Есть булочки.

– Давай выпьем кофе. Оставь булочки.

Траур, казалось, прилип к ее лицу. Фиолетовые тени под глазами были очерчены тонкими черными морщинами по краям – как подсохшие пятна грязи после обильных потоков слёз. Ее спортивный костюм отвис на коленях. Торчат отбеленные непричёсанные волосы. Я наблюдал за ней какое-то время, пока пью горячий кофе. Она оставляет чашку и ставит её на лакированный поднос.

– Я рада, что я твоя дочь.

– Почему?

– Почему нет?

Мы молчим со слезами на глазах. Я не могу признаться вслух, что я тоже шокирована смертью ее матери и ее брата в один и тот же год.

– Соседка заходила ко мне на днях. Хочешь сметаны?

– Да.

– Мы недавно пригласили их на обед, – продолжает она, вытирая слезы рукавом с фиолетовыми разводами. – Ее муж уже уходил, а твой отец заснул. А его сигарета продолжала дымиться.

– Это тот, у кого дочь с тремя детьми? Он вытащил.

– Ну, да, да …, – моя мама берет ложку, черпает сливки из банки и выливает их в мой кофе.

Протягивает мне один стакан и берет другой. Садится и сначала перемешивает содержимое моего стакана, а затем ее.

– Она рассказала мне что-то. Тебе это должно понравиться.

– Вряд ли…, – говорю я без интереса, но потом кашляю и смотрю на нее с нетерпением.

Не могу дождаться, чтобы снова услышать ее голос.

Пробуждам се. През сините пердета в северната спалня не мога да се различа дали е ден. Обувам вълнените си шушони на босо и излизам в ледения коридор. На село винаги е по-студено, отколкото в топлия ми софийски апартамент. Днес майка ми е в къщата и ще се грижи за децата ми. Мисълта за това ме размеква и аз се превръщам в топъл кравай, увит в памучна кърпа върху старото, прилично на паница махагоново легло.

Унасям се в полудрямка. Представям си как приготвя вкусотии, гали перушинените коси на хлапетата и не им говори нищо.

Ставам към обяд. Протягам се и се заглеждам в отсенките, които хвърлят асмите по пердетата. Ставам и се обличам. Нахълтвам в кухнята като закъснял ученик. Майка ми бърка яйца с гръб към мен. Изчаквам няколко секунди, но тя не се обръща. Приближавам се и я прегръщам през кръста.

– Добро утро – казва тя, поколеба се и добавя: – моето момиче.

Прокарвам пръстите на ръцете си през косата й и я целувам по бузата.

– Ще пием ли кафе?

– Още със ставането и искаш кафе! Измий се, закуси. Има кифлички.

– Да пием кафе. Зарежи кифличките.

Траурът сякаш се е налепил върху лицето й. Лилавите бразди под очите й се очертават от тънки черни прорези по краищата – като засъхнали мръсни петна след обилно сълзене. Анцугът й виси отпуснат в коленете. Побелелите коси стърчат несресани. Наблюдавам я известно време, докато сипва горещо кафе. Тя оставя хватките и полага чашите в лакирана табла.

– Радвам се, че съм ти дъщеря.

– Защо?

– А защо не?

Млъкваме с насълзени очи. Не мога да призная на глас, че и аз съм потресена от смъртта на майка й и брат й в една и съща година.

– Онзи ден при мен дойде съседката. Сметана искаш ли?

– Да.

– Бяхме ги канили на обяд – продължава тя, докато избърсва с ръкав сълзите от лилавите вади. – Мъжът й си тръгна, а баща ти заспа. Тя остана да изпуши една цигара.

– Това тази, която има дъщерята с три деца ли? Онази дръпнатата.

– Е, да, да… – майка ми взима лъжичката, гребва сметана от бурканчето и сипва в кафето ми.

Подава ми едната чаша и взима другата. Сяда и разбърка първо съдържанието на моята чаша, а след това на нейната.

– Тя ми разказа нещо. Ще ти хареса.

– Едва ли – отвръщам без интерес, но после се изкашлям и я поглеждам с престорено очакване.

Нямам търпение да чуя отново гласай.

Лисица, свернувшись калачиком в тени кустарника и притворившись спящей, не выпускала из виду своего пятимесячного детеныша и наблюдала за каждым его движением.

Лисенок стоял на лесной тропинке на неуверенно-дрожащих лапах, время от времени присаживаясь и поджимая трусливый хвост. Его уши, мягкие, как бархотка, не по размеру большие, выглядевшие смешно на маленькой головке, улавливали малейшие звуки, как казалось на первый взгляд, безмолвной дубравы. Он стоял здесь с полудня под солнечными лучами, пробивающимися сквозь начавшую желтеть листву. Солнечные блики весело прыгали по поляне. Боясь пошевелиться и не покидая занятого места, лисенок только изредка менял положение тела. Ложился, садился, вставал на четыре лапы… И все повторялось снова. Подергивая влажным носом, он пытался уловить запах матери. И постоянно поскуливал, вымаливая прощения.

Лисица нежилась и, прищурив желто-зеленые глаза, казалось, была абсолютно равнодушна к лисенку. Солнечное тепло согревало ее слегка обвисший после родов белый живот. Мех местами уже начал густеть; облезлая летняя лисья шуба менялась на зимнюю – теплую и очень красивую благодаря поблескивающим сединкам. И только хвост оставался покрытым редкими серо-бурыми волосками, отчего казался тощим и облезлым, словно кто-то его изрядно пощипал.

Материнский инстинкт оставил лисицу, хотя еще несколько дней назад она исправно выполняла обязанности матери. Теперь четверо лисят из ее нынешнего помета покинули логово и устремились осваивать новые территории. И только один, робкий и не желавший расставаться с нею, несмотря на раздражение, выражавшееся в нервном подрагивании кончика материнского хвоста, не мог решиться на самостоятельную жизнь.

Скалы, в расщелине которых лисица устроила логово, позеленели, покрывшись густым влажным ковриком мха. Молодые осинки, словно напившись красного вина, аплодировали округлыми багряными листочками, потревоженными легким ветерком. Виноградные стебли стремящимися вверх веревками обвили мощные стволы деревьев, заключив их в крепкие объятия, и обвисли под тяжестью янтарных гроздьев. К концу лета в лесу пищи было предостаточно, и лисица отъедалась в последние дни, прекратив кормить многочисленный свой выводок. Она подбирала с земли упавшие и слегка подгнившие груши и сладкие виноградины. Не брезговала и улитками, которые прятались на ночь у самых корней виноградной лозы, где было влажно и тепло. Если ночью лисице удавалось выследить и поймать мышь, птицу, а если повезет, то кролика, она была целый день сыта и позволяла себе нежиться, ни о чем не беспокоясь и находясь в плену блаженства дневного сна.