Владимир Шапиро - По стопам маргинала. Роман

– Слышал, подлая, какая спецоплата, – хамски бросил ей в лицо. Тогда ему в ответ:

– Подбирай слова, импотент! Ты – не дома: ушло время, когда безнаказанно оскорблял меня. Я защищена законом – мать четверых детей, при официальной должности. Оставь себе прогнозы, соблюдай приличия.

Иннокентий тоже не выдержал, сорвался петушиным фальцетом, даже сломал при этом дорогой импортный фломастер:

– Какой-то тиран! Не прав: у женщины тоже свои интересы, не только у тебя, мужлан. Кстати, кое-что известно о твоих киевских похождениях в командировках по проекту «Дружба». Имей в виду, найдутся свидетели о твоих любовных интрижках. Лучше прикрой свой рот! А Давид – свое: «Если еще раз застанет „художества“, то с нарядом милиции».

– И что, мама перестала позировать из-за отца? – переспросила удивленно Лора и зевнула.

– Ну да, – подтвердил тот, – от него можно ожидать все, если еще молодую шестнадцатилетнюю твою мать сумел развести с мужем, таким же молодым танцовщиком в Харьковском театре Оперетты. Не посмотрел, что у них грудной ребенок, твой брат Фред. За месяц развел их и женился на ней. Потом увез с собой в Москву, почти в два раза старше ее.

– Как интересно, – вырвалось у Лоры, – а что дальше?

– Скажу тебе откровенно, – задумчиво произнес дядя, – душа твоей мамы – какая-то фантазия. Иначе не скажешь. В ней живет одновременно капризный подросток и пожившая, много пережившая женщина. Для нее жизнь – водевиль, она – автор и главный его герой. Люди, как куклы: она играет с ними, переставляет по-своему и, развлекаясь, получает удовольствие. Так поступила с твоей сестрой. Вика тоже хотела выступать на подиуме, но, узнав через мою жену о ее желании, категорически запретила. Ты знаешь, под банальным предлогом: готовит ей перспективного юношу из числа «золотой» молодежи в Институте международных отношений. А моего приятеля, Иннокентия, обозвала неуравновешенным гением, с которым лучше не связываться: никакого с ним будущего. С чего так решила – непонятно. Из-за Вики мы рассорились с братом, Давид устроил ее к себе в институт. Ты знаешь.

После откровенного разговора с дядей Лора не впала в разочарование: практичный ум подсказал меньше рассуждать, а делать. Тогда будут деньги. Ради них и мама не посчитала зазорным стать натурщицей. К тому же есть возможность сверкать своей красотой в кругу богемы, для начала, студенческой. Но всегда рядом будет друг и советчик, дядя Самуил. В качестве студийной натурщицы, Лора дважды в месяц получала заработную плату вместе с напарницей, Верой. Они успевали немного переговорить, прежде чем художник, очень опасавшийся интриг, не выпроваживал кого-то из них к двери. Коллега по ремеслу как-то рассказала ей забавную историю о предыдущей натурщице Рае. Ее уволили после того, как она пожаловалась в профсоюз на «некорректное поведение» гостей художника во время «творческой вечеринки» в цокольных пенатах церкви у Никитских. Потом студенты долго цитировали крылатые слова их шефа: «Богема, в этом феня, – не профсоюз для еврея».

Судьба улыбалась Лоре. Получив от дяди багаж знаний по живописи и зодчеству, она свободно использовала его в общении со студенческой аудиторией преподавателя Скворцова. Их ответные быстрые суждения развивали далее ее вкус. Художник снисходительно относился к «шалунье», племяннице друга, когда узнавал о ее «хождениях» на вечеринки, в компанию его учеников, живших в общежитии. Он был либерал, когда выслушивал интересные детали «о песнях под гитару и вино до утра». Гвоздем программы была его натурщица Лора.

– Зачем нам с тобой модная одежда, макияж, – говорила она сестре Вике, – у нас с тобой и без них привлекательная внешность: я – брюнетка, ты – блондинка. Красоте не нужна помада, а фигурка, косы, полненькие ножки сведут с ума любого мужика и без модных туфелек. Ха-ха, сногсшибательный дуэт! Достаточно тряпок и косметики из посылок тети Берты.

Родная сестра Греты, Берта, эмигрировала вместе с матерью в Америку в двадцатые годы. Там устроилась переводчиком в Морское ведомство США и вышла замуж за морского офицера Дугласа Хьюма на шестнадцать лет старше ее. Они жили многие годы в достатке и в свое удовольствие, пока внезапная смерть матери от рака не изменила все ее планы. У Берты произошел психологический срыв и, как следствие, понижение жизненного тонуса. Затем возникла ностальгия по родине, усиленная неудачами России на фронтах с Германией в первые годы войны. На пике заостренной тоски по родной сестре в разоренной бомбежками Москве, она начала оказывать ей помощь посылками, а также – морально, многостраничными письмами о своих переживаниях. У жены военного атташе при Посольстве была возможность делать это через дипломатическую почту. Вскрывать почту, вещевую и продуктовую пересылку – запрещалось даже КГБ СССР.

В своих посланиях обе сестры в мельчайших нюансах описывали интимные переживания, разные семейные, бытовые обстоятельства жизни. Это был накал сентиментализма, сродни эпистолярным сюжетам Самюэля Ричардсона. На детей Греты он тоже оказал моральное воздействие. Они были непременными, самыми эмоциональными участниками спектакля написания письма тетке. Мать принимала позу дирижера, ручка в зубах, бумага, готовая к письму на столе, и замирала на минуту в молчаливом религиозном экстазе. Этот жест означал для Роба упасть на пол и изобразить голодающего нищего. Тут же над ним возникал самый старший – Фрэд и начинал изображать процесс затягивания петли на шее брата со словами: «Ни дна нам, ни покрышки». После них более младшие сестры, Вика и Лора, как по команде, поднимали жалобный вой. Под общий гомон Грета садилась за стол: творческий труд над бумагами заставлял замолчать детей. И так до следующего молчаливого жеста режиссера: сцена повторялась с некоторыми изменениями и добавлениями со стороны «главных исполнителей» ролей.

В компании взрослых друзей Грета любила повторять:

– Мы не какие-то замухрышки, фони-квас; нам, сестрам, надо обязательно поделиться о наболевшем, высказаться о хорошем. Тогда полегчает на сердце; не надо, чтобы оно болело. Ну, да. Мужчинам этого не понять. А как смолчать, если у ребенка прорезался зубик, или они там, в школе, натворили что-то. Ну, как, не осудить мужа, который где-то на стороне транжирит деньги, на каких-то шлюх, а дома устраивает скандалы по пустякам, еще тиранит детей своими подозрениями. Представьте себе, я прожила с Давидом треть жизни… и что? Вечно в нужде, без денег, без помощи, он, видите ли, много работает. А денег от этого – пшик. Лучше сидел бы с детьми, клянусь честью. Берточка – единственный человек, так понимает меня. Оттуда, за океаном, а видит всю эту низость вокруг, хамство соседей, продавцов в магазине. Мы знавали в детстве благородных людей, где они сейчас? Отец, за все хорошее оказался в Сибири, а мама с сестрой – в Америке. Ну, и что? Тоже страдает, мучается с мужем. Человек старше на столько лет, а ведет себя двадцатилетним юнцом. Где бы ни был в командировках, появляется у него молоденькая подружка. Удивительно, вовсе не скрывает. Недавно завел японочку, привез с собой в Бостон. Хочет развестись, при двух-то детях, Марке и Шейле. Но он совсем равнодушен к ним. Такая распущенность и все от вседозволенности. По-моему, уж лучше бедность, чем порочное богатство. Сердце бедной Берточки кровоточит в одиночестве: детки из-за бесстыдства отца ушли из дома, в студенческий кампус при Университете. Очень способные, отлично закончили колледж. Но с матерью редко общаются. Все по милости людоеда-отца.