Владимир Шапиро - По стопам маргинала. Роман

Закрыв дверь кабинета на ключ, он доверительно произнес:

– Вижу, горишь нетерпением узнать. Все в порядке: художник, настоящий друг, согласился без Худсовета устроить пробу и, если понравишься, возьмет.

– А, я так рада…

– Ты вот что, прелесть моя, сначала он попросил сделать с тобой фотосессию. Видишь, мой Цейсс. Приготовил все, эта… простыня. Делать начнем прямо сейчас. Сделаю снимки с твоей натуры и принесу художнику оценить твои данные и в чем изюминка. Под мою диктовку будешь изображать перед аппаратом обаятельную красавицу, в разных позах. Поняла? Сейчас зайди за эту ширму, разденься и выйди. Встань напротив простыни. Иди…

– Э… мне стыдно

– Как, что за причуды. Я – твой дядя и хочу только добра тебе. Ты что, забыла мои уроки, как должна представляться натурщица. Пропали даром. Не позорься, уходи. Зря только уговаривал такого человека, знаменитость страны.

– Я… попробую.

– Иди, художник не простил бы мне твое кривлянье. Будь умницей и заработаешь хорошие деньги, если выберешь эту профессию. Не пожалеешь. Все.

Едва Лора, пунцовая от стыда, вышла из-за ширмы, как тут же дядя сделал первые снимки. Потом не удержался, с восхищением произнес:

– Какая ты все же прелесть, моя милочка. Настоящая женщинка, неотразимое очарование.

В ответ она стыдливо скрестила руки на груди, прикрыла крупные соски цвета спелой вишни.

– Ну-ну, без рук, – недовольно крикнул дядя, суетливо наведя глазок фотоаппарата на ее грудь, и немедленно, умелыми движениями, заставил ее выполнять его команды. Она принимала ту или иную позу с разными эмоциями на лице.

Скоро она устала от непривычного напряжения и попросила отдыха. Но дядя, захваченный своими мыслями, не разрешил расслабиться. Наоборот, сорвал простыню со шкафа, бросил ее на пол. И, встав на четвереньки, изобразил на ней позу в каком-то крайнем возбуждении, с улыбкой, напоминавшей сходством с ликом святой на картине фламандского художника. Она торопливо изобразила то же самое, в тот же миг крепкие руки дяди слегка приподняли ее легкое тело и что-то горячее и твердое вошло в ее плоть, пронзив болью до самых конечностей. Вскрикнув, она попыталась разогнуться, но он цепко держал ее и продолжил методичные движения. При этом плавно и напевно, как припев песни, повторял:

– Спокойно, моя радость, искусство требует терпения и жертв. Только испытав все это, его можно по-настоящему понять.

Наставнический тон дяди действовал успокаивающе и скоро исчезла судорога, ощущалось приятное. В то же время возникла тревожная мысль: как сложатся их отношения в дальнейшем? Будто поняв ее, дядя прекратил вхождения в нее и позволил ей встать со словами:

– Все, моя радость. Хватит. Нас ждут, надо ехать в Студию художника. Сейчас же. Вот что: быстро в ванну. Там полотенце, мыло – все готово: примешь душ и быстро оденься, времени в обрез. Но помни о нашей тайне.

Под сильной струей горячей воды вернулось спокойствие, на место растерянности пришла легкость мыслей. «Ну и что, – беззаботно говорила себе, – давно привыкла к нему, даже ждала что-то большего, чем его поглаживания. Показал себя мужчиной, ну и что? Не страшно. Совсем не обманщик: едем к художнику. Если все получится, у меня будут свои деньги, успех. Поживем – увидим. А секрет между нами – это несложно. Врать умею, научилась дома и в школе.

Из ванны вышла кокетливая, понимающая женщина и улыбнулась ему, как близкому другу. Дядя оценил и похлопал ее по плечу; он тоже любил позу. По дороге, в автобусе, они вели себя расковано, на поворотах прижимались друг к другу и смеялись. Она одновременно наблюдала за эффектом на публику и радовалась растерянному любопытству в глазах взрослых, особенно, молодежи.

Доцент Иннокентий Скворцов заканчивал урок, – сеанс рисунка с натуры, студентам Высшего художественно-промышленного училища имени Строганова. Увидев вошедших дядю с племянницей, что-то сказал натурщице, а затем громко объявил: «На сегодня все. Свободны. До свидания». Только когда за последним студентом закрылась дверь, обратил внимание на Лору, которая с гадливым ощущением обозревала сводчатые стены с детства знакомой, постоянно закрытой церкви у Никитских. Они были все в трещинах, облупившаяся штукатурка сделала малопонятными силуэты изображений святых на ней. По простоте душевной, не понимала, почему классы солидного учебного заведения поместили в убогую, давно заброшенную церковь, мимо которой нередко, проходила по своим делам.

– Наслышан, вот мы какие! – произнес над ней насмешливым голосом преподаватель. – Дай руку, будем знакомы. Итак, начнем. Покажи, на что мы способны. Но без ужимок. Не терплю. Настроилась? А-ха! Хорошо. Представь мне образ школьницы на балу, как ты танцуешь с партнером, который тебе понравился. Ну, больше эмоций, зажги нас! Вижу. Ну-ну, скромница, еще! Есть мимика, можешь обольщать. Очень хорошо. Идем дальше.

Увидев, как при его словах ее лицо покрылось красными пятнами, сказал с приказными нотками в голосе:

– Сейчас по моей команде будешь делать все, что скажу. Не забывай об эмоциях на лице в разных позах на подиуме. Ага. Точеная фигурка, походка безупречная, губы, угловата. С возрастом пройдет. Мне нравится. Новый Пигмалион в мою компанию. Беру, Сэм. Оформлю, а завтра, прямо с утра за работу. Все.

– А что, Ника, – доверительно заговорил дядя, – может быть, отметим удачный дебют Галатеи?

– Ты думаешь? – с сомнением переспросил художник, бросил острый взгляд в сторону Лоры, – а что, согласен. Неплохо для начала, прошу в мои пенаты.

Своими пенатами Иннокентий Скворцов называл цокольную часть церкви, бывшую когда-то складским помещением, где хранилась церковная утварь. За счет государства эта часть здания была заново отреставрирована и переоборудована по эскизам художника. На внушительных размеров площади разместился актовый зал со шкафами, заполненными фолиантами трудов классиков марксизма-ленинизма. В середине – традиционный длинный стол под кумачом и стульями, кресло председателя под портретом Генсека страны. Для отдыха и затянувшихся встреч были предусмотрены комнаты для гостей, ванная с душевыми кабинками, туалеты мужской и женский, а также кухня с необходимыми принадлежностями для кормления и хранения продуктов.

Быстрое согласие приятеля смутило Самуила Цимера, он знал: не в привычках приятеля было принимать незнакомого или малознакомого человека в помещении, которое служило исключительно для приема особо важных персон. Они спустились вниз по винтовой лестнице вслед за художником, дядя бросал растерянные взгляды на племянницу и держал ее за руку. Он понимал: привилегия для новой натурщицы означала что-то большее, чем любезная услуга приятеля. Художник был известен еще тем, что умел покорять дамские сердца не только речами на партийно-хозяйственном активе. Однако, человек верхов, Самуил Цимер с иронией относился к тому, о чем шептались в кулуарах богемной Москвы. Он предпочитал мнение «сарафанного радио», так называемых «красных платочков» из «народных» низов. Оно вполне совпадало с официальной точкой зрения нашей прессы и считало, что заслуженный художник страны обладал всеми качествами советского интеллигента из сферы культуры. Хотя бы тем, что умел возвеличить на своих портретах наших вождей, понимал, как непросто сделать героическим образ человека с рябым лицом и бородавками в самых неподходящих местах. Конечно, это вознаграждалось соответствующим образом наградами, званием, финансированием, устройством показательных выставок. В качестве благодарности его приятель с азартом обличал западный модернизм, абстракционизм и другие течения в искусстве; после поездки за границу – особенно. Но пока лишь догадывался, что задумал его расчетливый друг.