Инна Фидянина-Зубкова - Маша и самовар, Иннчик-сахалинчик. И маленькие сказочки о животных

А кто знает? Может, вы знаете?

Наступила зима. Оделась Мария нарядно и попёрлась в школу. Пришла, покрутилась в раздевалке, покрутилась, поискала глазами Васю. Не нашла. Зато поняла, что утонула в целом море завистливых взглядов своих подружек и не подружек.

Эх, Маша, говорила я тебе, не выделяйся, живи как все, авось и до старости доживёшь!

Но тут Мария и сама смекнула кое-о чём. Повесила она шубку на крючок, а нарядный платок с варежками в портфель запихала – от чужого греха подальше:

– Если кто и утянет мои новые вещи, то сам себе этого не простит. Ну, когда вырастет! – и довольная гордо направилась в класс в белых валенках.

Прошёл день, а потом другой, третий. В школе пошушукались и привыкли. Но Маша росла девкой грамотной, дедовскими замашками воспитанная, поэтому не расслаблялась, а до самой весны платок и варежки в портфель прятала. В эту зиму Маша потеряла всех своих подружек. Так и простояла на переменках одна у стеночки.

А домой её провожал Василий. Но и тут нашу модницу ждало крупное разочарование: жених не замечал её красивых вещей, он восторженно смотрел в глаза невесты и лишь в них видел моря, океаны, леса, горы, самовары, оренбуржские платки и космические ракеты, на которых он мечтал полететь в далёкий, и как ему казалось, в знойный Космос. Вот о Космосе то и были все разговоры мальчика с невестой. Маша дулась и в душе обзывала друга эгоистом.

Но в тот день, когда девочка вышла на улицу впервые в драповом пальто после долгой зимы и нарисовалась в школе в таком же виде, как и все, то заметила на себе одобрительные взгляды. И поняла одну-единственную, но важную вещь: «Деревня – это не город, тут выделяться опасно для жизни!»

– Когда вырасту, уеду на учёбу в институт, вот там и пощеголяю! – решила девчушка и полезла искать в доме полупустой чемодан.

Нашла. Мария аккуратно сложила туда всё ещё белоснежную шаль, потому как она не валялась в сером от сажи снегу вместе с другими сверстниками, а ходила мимо ребят, как взрослая. И закрыла крышку, потом защёлкнула замочки и попросила мамку закинуть чемодан обратно на шкаф.

– А и что ты туда же валенки да варежки не сложила? – ехидно спросила мать.

Мария посмотрела на свои посеревшие от долгой носки рукавички, на прохудившуюся обувь и махнула рукой:

– Этот платок – моё приданое. Ты, мамуль, его никому-никому не отдавай. Я его в институт с собой заберу.

– Да? – удивилась взрослая женщина. – Ну тогда доставай чемодан обратно.

– Зачем? Ещё чего!

– Как зачем? Нафталином твоё приданое посыпать будем, чтобы моль не погрызла. Донь, а в какой институт ты хочешь поступать?

– Как в какой? Конечно в медицинский! Надо ж кому-то этим космонавтам кости вправлять да раны зашивать.

– И шо, они так часто калечатся? – забеспокоилась мамка.

– А то! Перелом на переломе. Потом их сразу на пенсию отправляют – жене по хозяйству помогать.

– Ай-я-яй! – присела мать на кровать. – Зачем же нам нужен такой калека?

Маша фыркнула:

– Я же доктором буду! Вылечу.

– Ну, а когда вылечишь, его ж обратно заберут.

– Какая ты у меня глупая! Сросшиеся кости – уже не целые кости, они на орбите этих… перегрузок не выдержат.

– Перегрузок?

– Ну да, по-нашему: нагрузок.

Мамка погладила дочь по голове и озабоченно поплелась на вечернюю дойку: «Надо будет дитятку отговорить от проблемного супруга. Зачем ей жизнь себе портить из-за всяких там больных на всю голову?»

Она хотела сказать: больных на всю голову «Икаров», да забыла кто такой Икар (или вовсе не знала). А вы помните?

Маша твёрдо знала, что с приходом в их края социализма, сбылось счастье всего трудового народа.

– Да сбудется счастье народное! – повторял председатель на редких митингах, посвящённых дню Октябрьской революции и 1 Мая.

«Но почему сбудется? – думала Маша. – Когда уже сбылось?»

Она не понимала логической цепочки: в словах солидного и очень важного человека оно должно было сбыться, а в папкиных газетах уже сбылось. И поэтому Мария отправилась в свинарник, приставать к отцу с вопросами. Тятька соскрёбывал лопатой с деревянного пола навоз, перемешанный с соломой, пыхтел, и глядя на жирную крысу, притаившуюся в углу, матюкал разленившуюся кошку. Ребёнок вырос перед взрослым неожиданно и дёрнул отца за край взмокшей от пота рубахи:

– Пап, а счастье народное сбудется или уже сбылось?

Мужик ойкнул, крякнул, присел и схватился за сердце. Посидел, подумал, отдышался, глянул на недовольно хрюкающую чушку и тихонько просипел:

– Вот если б я сейчас помер, лично ты была бы счастлива?

– Нет, – поперхнулась дочка.

– Вот и иди отсюда! Счастье у каждого своё.

– Как это?

Отец лишь махнул рукой, кое-как поднялся и принялся за работу, чертыхаясь почему-то не на дочь, а на Ленина, Сталина, Хрущёва и прочих работников политбюро.

Маша пожала плечами и выбежала вон из сарая:

«И чем они ему не угодили? Говорят же, что при царе жизнь была, ой, какая худая!»

Но папкины чуть ли ни ежедневные маты в сторону политиков говорили совсем о другом, о тех вещах, которые подрастающий мозг пока ещё не в силах был воспринять. Ай, девочка и не хотела пока ничего такого разуметь. Она побежала в сельский коровник – к матери на работу. Та мыла щёткой и мыльной водой скотине зады и ляжки, обмазанные дерьмом.

– Мам, а счастье народное сбудется или уже сбылось?

Женщина оторвалась от работы, искоса посмотрела на румяного, выросшего на коровьем и козьем молоке отпрыска, и неожиданно расхохоталась.

– Сбылось, доню, конечно сбылось!

– А почему? Вон, председатель говорит, что оно когда-нибудь сбудется, потом.

Мать нахмурилась, она не помнила сытой кулацкой жизни их семьи, так как родилась незадолго до Великой Отечественной войны, и вспоминала лишь свой детский никогда непрекращающийся голод.

– Дурак твой председатель!

– А твой муж говорит, что счастье у каждого своё.

– И муж мой дурак. Иди у деда спроси, он знает.

Ребёнок опустил голову и поплёлся пытать родного деда. А тот рубил дрова на заднем дворе и матерился ещё похлеще её отца. Девчушка, впитавшая маты чуть ли ни с молоком матери, не обратила на них внимания: «Все мужики матершинники. Что тут такого?»

– Деда, – снова неожиданно вырос маленький человеческий комок мяса и костей, но уже перед топором пожилого подслеповатого человека. – А счастье народное сбудется или уже сбылось?

Дед хотел было инстинктивно опустить топор на упругое детское тельце, но рука судьбы увела его дряхлые ручищи в сторону, которые звонко ударили по полену, раскроив его надвое. Старик вгляделся в злое пространство. Сквозь пелену разрастающейся катаракты рассмотрел внучку и шумно свистнул. Зачем? Сам не знает. Так. Может молодость вспомнил и своё счастливое кулацкое дореволюционное детство. А потом сел и заплакал. Маша впервые увидела у похабника слёзы на глазах и отчего-то зарыдала тоже. Старая плесень прижала к своей груди юного следопыта и погладила по русым волосам: