Лина Павич - Халф Мун

Я солгу, если назову своё детство безоблачным, хотя уверена – для посторонних ушей я слыла заводилой, озорной и смешливой девчонкой. Грустные лица искренне меня огорчали, а несчастье ближнего я расценивала как своё собственное и сломя голову бросаясь на выручку бедолаге. Обладая способностью расшевелить самого безнадёжного скептика-ворчуна, частенько и безо всякого умысла я срывала школьные и университетские занятия, зато всеобщая любовь была мне обеспечена, а этот трофей дорогого стоил. Для умницы миссис Белл я так и осталась нерешённой задачей, а в моём альбоме для рисования всегда пестрили только яркие, сочные цвета, ведь изображала я то, о чём мечтала и во что хотела верить. Прилежание, полная отдача и готовность выполнить любое из поручений – так было «правильно», и сколько себя помню, я интуитивно тянулась к тому, что делало меня лучше в чужих глазах. И если на некоторых из моих рисунков и отсутствовали кисти рук – то лишь по той причине, что выходили они у меня из рук вон плохо.

Самые счастливые и запоминающиеся годы пролетели в большом старом доме маминых родителей, где я пребывала вплоть до бабушкиной смерти вместе со старшими кузенами. Тогда мне казалось, что это и есть настоящая жизнь – когда за дело берутся одной дружной командой, смеются чаще, чем хмурятся, а старики, несмотря на полное отсутствие возможности прикорнуть из-за бесконечной возни шумной детворы повсюду, ко всем одинаково добры, деля сласти и шлепки между четырьмя проказниками поровну. Сказка о золотом детстве оборвалась на середине, и с окончательным переездом под родительский кров во мне зародилось то неодолимое, постоянное, что беспрерывно отравляет моё существование и поныне – страх.

В четырнадцать я лишилась отца, но и задолго до рокового дня мне частенько доводилось дрожать у приоткрытой двери столовой, спасаясь от безобразных родительских скандалов. Надо полагать, переезд из большого города мало способствовал созданию семейной идиллии в тишине, как минимум за неимением той самой тишины: каждый прожитый день запечатлён в моей памяти как извержение вулкана, и систематические стихийные потасовки понемногу вытесняли из моей головы всё необходимое, заменяя его отчаянием и паникой. Действие почти всегда разворачивалось по одному и тому же сценарию: утомлённая, а чаще – взбешённая затянувшимся ожиданием, мать с порога набрасывалась на только что вошедшего отца, как дикая кошка, норовя исцарапать ему лицо либо ударить побольнее. Отец не был святым, но питал неприязнь к грубому проявлению несдержанности, вывести его из равновесия было нелегко. Годы упорных тренировок не прошли даром: отвечать тем же на постоянное рукоприкладство он не стал, если не считать оборонительных манёвров, но ежедневное первобытное выяснение отношений вселило видимое отвращение к домашним будням в его и без того вольнолюбивую душу. Достойные, образованные люди, представители интеллигентных сословий наедине вели себя как пара взбесившихся дикобразов. Оставаться в стороне было невыносимо, и не раз мне счастливилось разнимать схватку, перенимая мощный неизрасходованный запал сторон на себя. Состояние аффекта позволяло и тому, и другому запустить в меня любым подвернувшимся под руку предметом – таким ненавязчивым способом заботливые родители увещевали напуганную дочь подняться к себе.

Тогда я не понимала, что ребёнок, встревающий в неурядицы между взрослыми, приводит последних в ещё большую ярость, и чистосердечно полагала, что обязана помочь горячо любимым людям. Мне были понятны и страдания вспыльчивой мамы, и метания доброго, но легкомысленного отца – им было тяжело вместе, они мучились каждый по-своему, но ни один из них всерьёз не задумывался о том, чью жизнь они фактически принесли в жертву нерешительности и неспособности разорвать непрочный, обременительный для обоих союз. Они как бы упивались собственным великодушием и ответственностью в вопросе сохранности «порядочной семьи». Так тянулось год за годом, я была угнетена и очень несчастна, поскольку обожала родителей, жалела каждого и почему-то привыкла в происходящем винить себя. И чем невыносимее для меня становилась пытка в стенах родного дома, тем импульсивнее и взбалмошнее я становилась на людях.

Несмотря на неустойчивый темперамент, с малых лет я привыкла становиться первой во всём, за что бы ни бралась, и сказать по правде, это удавалось мне практически без усилий. Я никогда не признавала полутонов: моя главная жизненная цель состояла в том, чтобы выполнить взваленные на себя обязательства максимально хорошо и даже лучше! С самого начала школьного обучения я стала образцом для подражания, примерной ученицей, на которую безропотно равнялись одноклассники: великолепно рисовала, пела, танцевала, занималась спортом. И уже привыкла к косым взглядам подруг и восторгам наставников, только самые дорогие, ради которых я самоотверженно выгибалась в дугу, будто не замечали взятых мной высот и совсем не проявляли заинтересованности в дальнейшем развитии талантливой дочери. Занятые делами, по-видимому куда более важными, нежели докучливый подросток, они различали во мне лишь неудобный предмет интерьера. Я разрывалась между многочисленными увлечениями и в итоге ни одним из них не занялась всерьёз: просто не понимала необходимости, да и поостыла к гонке, а рассчитывать на помощь или дельный совет от родных не представлялось возможным.

Мама никогда не стремилась стать другом для нервной, впечатлительной девочки, она всецело посвятила себя управлению кафедрой лингвистики в Университете Калгари. А также сумасшедшим домашним баталиям в свободное от неотложной работы время. Тем не менее, будучи профессионалом в своей сфере – талантливым преподавателем и незаменимым научным руководителем, она по сей день пользуется безупречной репутацией среди коллег и знакомых. Отец слыл именитым художником, успешным и признанным в своих кругах и, помимо этого, душевным и компанейским человеком. Но как известно, нередко деятели искусства являются обладателями весьма… ветреной натуры, и следует признать, мой родитель не стал исключением. В то же время папа был правдив до безобразия и никогда не умел (или не хотел) скрывать частые похождения от мамы. Оставаться верным у него попросту не выходило, а жить в вечном обмане он не мог, потому каждый раз спешил облегчить душу, тем самым нанося свежие раны всем членам неспокойного семейства. Переполненный чувством щемящей вины за содеянное, он приходил каяться – стоял на коленях, давал дежурные обещания и клялся в верности «единственной до конца своих дней женщине». Но не проходило и месяца, как вернисажи и деловые встречи возобновлялись, задерживая отца в студии и на выставках сутки напролёт. Сложно вообразить, что изначально могло соединить две абсолютные противоположности – осмотрительность и предельный аскетизм с одной стороны и мечтательную беспечность с другой. Оба родителя по-своему любили меня, но на проявление чувств или так необходимую мне каплю внимания никогда не находили «лишнего» времени. Да и желания, наверное. Наш дом напоминал клетку с хомяками, которые что было мочи крутили каждый своё колесо, либо же, сцепившись, верещали. Тихие вечера в кругу семьи я могу сосчитать по пальцам, но тот вечер обещал быть мирным.