Марвика - Моя Священная Болгария

Да, это Символ. Никакого сомнения! Две фигурные скобки заключают две стилизованные сигмы, смотрящие друг на друга. Сигмы напоминают стоящие «на попа» рога овна с частью черепной коробки. Между сигмами – треугольник, небольшой такой, чтобы в глаза не набивался. Под треугольником – круг. Тоже аккуратненький.

Ну что сказать: неслабые одеяла нам из Монголии завезли.

И это я сегодня, спустя двадцать – господи, быть не может! – да, Лиза, да, двадцать лет прошло, как один день! – спустя двадцать лет, как купила, и всё – только сегодня увидела. И не было времени раньше рассмотреть. Что же я эти двадцать лет делала?

…Вчера я своё верблюжье ковровое одеяло достала и мужа им укрыла. Говорю, простуду твою оттянет, как рукой снимет. И тут только замечаю, что от той моей жизни в России только оно да книги – не все, конечно, а каким суждено было, – остались. И, заметив это, я сразу же один разговор вспоминаю: с последней оставшейся в живых от всей моей родни бабулей. Сестрой моего деда, Анастасией Филипповной. Она долго жила. Каждый день яйца ела. Говорят, в яйцах гормон долголетия. Так это или нет – не знаю. Но, когда с ней её племянница, тётка моя, съехалась, чтоб квартира не пропала, и бабе Насте яйца есть запретила, она и вправду быстро умерла.

А тот разговор мы с ней вели, когда она ещё счастливо в своей комнатке на улице Дружбы, около китайского посольства, проживала. В квартире с одной соседкой. Ссорились они, конечно, но и мирились. Баба Настя была одинокой: ни детей, ни мужей. Зашла я – и она, как всегда, бросилась омлет жарить, на стол накрывать. Я сижу – она мне ничего делать не даёт. Ты, говорит, в гости ко мне пришла, внученька, так сиди – отдыхай. Любила она меня. Шустрая такая, сухонькая. Ей тогда уже девяносто два исполнилось, но она абсолютно в своём, что называется, уме была.

Вот накрывает баба Настя на стол и достаёт тарелку, тёмно-синюю, небольшую и неглубокую. Блюдо-не блюдо – тарелка-не тарелка. В общем, тарелка. И говорит:

– Лиза! А ты знаешь, кто мне эту тарелку подарил? Тиша! – Улыбается и рукой меня легонько толкает от нахлынувших воспоминаний.

И я про Тихона, брата моей бабки Поли, вспомнила. Она не раз мне о нём рассказывала. Он её старшим братом был. И имя ему это очень подходило. Тихий такой. Все его очень любили. Он в Первую мировую на фронт ушёл. Призвали его совсем молодым, ему ещё двадцати лет не было. Ждали его, ждали. Вот с войны мужики возвращаться стали. Один за другим. Сосед, с кем они призывались, тоже вернулся и к нашим идёт. «Мы, – говорит, – на кораблях по морю переправлялись. Сидим посадки дожидаемся. Ребята его за кипятком послали. И тут как раз посадку-то и объявили. Все сели. Пароход отчалил, а он по берегу с чайником бежит. Мы ему кричим, что, мол, не беги, сейчас другой подадут: с ним докатишь – там встретимся. Вот плывём себе, плывем.

Не мы одни. Целый караван пароходов с людьми, лошадьми, техникой – передислокация в чистом виде. И откуда ни возьмись аэропланы. Бомбы кидают. Вот наш пароход уцелел. А вашего Тихона потопили, мать их германскую!»

…Баба Настя тарелку гладит, не налюбуется:

– Он перед тем как на войну уйти, мне её подарил. Очень хороший был парень. Красивый.

И моя бабка Поля тоже так говорила:

– Я его очень любила. Больше всех. Он нам, младшим, всегда конфет покупал. Ласковый такой. Мы все его очень любили. А я – особенно.

Не знаю, теперь, глядя на бабу Настю, кто его больше любил.

– Эх! – с сердцем восклицает она. – Я тебе сейчас песню спою.

И поёт мне «Летять утки и два гуся» полностью, до конца. А не как в пьяном застолье – никто конца не знает. И так душевно поёт. Так пронзительно. О безвозвратной потере. Так только о прошедшей молодости поётся. Глядится в тарелку и поёт.

– Видишь, а тарелка до сих пор жива, – заключает она, допев до конца.

– Это ж ей уже больше семидесяти, баб Насть, – говорю я.

– Да, пожалуй, – соглашается она со мною.

– Я вот думаю, – подхватываю, – у посуды – и то своя судьба. Вот чашки купишь: одну на следующий же день разобьешь, а другая десятки лет живёт. Что про людей-то говорить! У всех своя судьба. Как у Тихона!

– Да, Лизонька, правда. Как у Тиши нашего. Давай омлет есть! – переключается баба Настя. Она долго не грустит. Потому и до таких лет дожила. Правильно к жизни относится. Диалектично.

А я вижу бабку мою Полю и слышу, как сквозь горькие слёзы, рассказывая мне в который раз о нелепой участи Тиши, она причитает:

– Царство ему небесное, место ему покойное, рай его душе растворённой!

…Эту историю я, глядя на свое монгольское одеяло, и сегодня вспомнила. Это ж надо.

Какая судьба! Как оно зацепилось-то за меня! За двенадцать лет моей эмиграции с переездами из Москвы в Прагу, из Праги сюда, ничего не осталось. Всю утварь домашнюю попродавали, пораздавали. Из одежды, которую я упорно «тряпками» называю, дети выросли. Да и не люблю я собирать-складывать и, как мама, от всего избавляюсь. Она всё говорила: «Тряпки, Лиза, размножаются!»

И вот на фоне такого отрицания вещизма это довольно-таки тяжёлое одеяло пропутешествовало со мной во времени и в пространстве таким образом, что я даже его не заметила, в том смысле, что ни разу не покусилась избавиться от него, а обратно, на себе во вьетнамских сумках – и не тяжело, значит, было: своя ноша не тянет! – сюда дотащила. Но что самое интересное: я его почти не использовала. Помнится, только одно время на пол в Чехии клала и сверху то ли Яну, то ли Александру – вот не помню уже кого – с игрушками сажала. Все эти годы оно по кладовкам сегодняшнего дня дожидалось. И дождалось.

Я ему целый день посвятила. В благодарность за то, как оно меня прошлую ночь укрывало. Потому-то вчера я его мужу своему приболевшему предложила. А той, прошлой ночью, я от этого же самого мужа им отгородилась. Он приболел, простудился, а я думаю: «Чем бы мне от него прикрыться, чтобы на меня инфекция не перекинулась!» Оглянулась – одеяло лежит, верблюжье. Как оно из кладовки в дом перекочевало? Наверное, думаю, из девчонок кто-то загорал на дворе и одеяльце-то и подложил. Точно, вспомнила: это Мария, дочь моя средняя, третья по счёту, на столе загорала, ну и для мягкости, видно, его подложила.

Укрылась я им и, скажу вам, впервые в жизни такую благодать испытала. У меня вообще пунктик есть: я с утра до ночи постели сушу. По балкону одеяла развешиваю, а подушки на гамаке раскладываю. Очень я запах свежести от просушки такой люблю. Ложусь, глаза закрываю и запахом, отдалённо баню русскую напоминающим, пока не засну, наслаждаюсь.

Так вот укрылась я одеялом монгольским, а перед тем как свои ощущения вам передам, расскажу одну историю о том, как я книжки с одеялом этим из России везла…

Вообще эпопея моего переселения в Европу началась с одной незабываемой поездки в Прагу по совету моих друзей накануне нового, 1994 года.