Марвика - Моя Священная Болгария

В двух словах: моюсь себе холодной водой. И мыло нюхаю. Взбодрилась. Потом, уже одетая, а я тогда костюмчик такой трикотажный красный носила – хороший цвет, насыщенный, как мак пламенеющий, и сапоги итальянские красивые, высокие, из мягкой кожи мне приятель из Италии привёз – подарил. Так вот, оделась, вниз спускаюсь – чайку попить. А пани Нона спрашивает:

– Я слышала, но!.. ты мылась. Это правда?

– Да, – говорю, – душ приняла. А что, я что-то не так сделала?

– Нет! Ты всё, но!.. всё так сделала, Лиза! – смотрит на меня с чувством пани Нона. – Я тоже, но!.. холодной водой моюсь. И всем этим молодым людям, но!.. из России говорю, что воду надо любить – холодную! И мужу своему Вацлаву, и двум сыновья, но!.. так говорила. А они мне будут, но!.. говорить: включите воду! Но! Ты, Лиза, умница! Вот, что значит, но!.. русские женщины! Вот с кого, но!.. нужно пример брать!

И смотрит на меня радостно.

…Вообще я её часто вспоминаю. Яркая такая тётя, характерная, была. И художники, несмотря на её строгости, к ней продолжали ездить. У неё комнаты никогда не пустовали. Потому что она на самом деле распоясываться не давала и они, живя у неё, рисовали и почти не пили.

…В Праге я стеклянные шары купила, пирамидки и сувениры из стекла – тогда, кажется, год Собаки ожидался, – и такие маленькие стеклянные конфетки да два набора хрустальных фужеров. Потом в Яблонец съездила. Языка не знаю, чехи на русских уже по-другому смотрят, другая эпоха, снова к своим доморощенным эксплуататорам-германцам возвращаются. Реституция объявлена – это значит возвращение земель и замков. Одни немецкие фамилии, «фоны да бароны». Но мне ввиду моей молодости и кроткой вежливости всё прощают. Я пытаюсь спрашивать по-чешски, и почти всегда мне правильно объясняют, как пройти. В автобусе до Яблонца сижу рядом с бойким парнем, который откровенно набивается на свидание. Возбуждённо объясняет мне, что работает в школе. Я радуюсь, говорю, что тоже учительница. Но он смеётся: оказывается, он на «Шкоде» работает, на заводе, где машины делают. А я не поняла. На площади в Яблонеце встречаю супружескую пару пожилых чехов. Спрашиваю, как пройти к заводскому магазину. Они очень радуются, что встретили русскую. Готовы просто расцеловать меня. Я такого отношения, с которым, может, только узники концлагерей «русских оккупантов», как нас теперь в Европе величают, встречали – никогда и нигде больше в Чехии не видела. Но по прошествии стольких лет и с расстояния, на котором легче видится большое, сегодня понимаю, что чехов я люблю. Они мне детей спасли, когда я уже совсем к ним переселилась, пособие мне на детей давали. Жалели меня. Это главное. Просто они другие. Поэтому их русские поэтессы, как Марина Цветаева, своею любовью к чтению среди гор грязной посуды всегда дразнили. Они просто чистоту любят. И порядок. У них окна такие чистые. А мне всё помыть некогда – что в Чехии, что здесь. У них культ жилища. Очень красиво в интерьере быть должно. И садик около дома всегда-всегда поддержан – и с цветами. Может, они это не сами придумали, у немцев подсмотрели. Ну и что. Какая разница. Главное, научились, исправились. Если было, что исправлять.

В Яблонеце я бижутерию купила. Очень красивую. И люстру.

Последний рождественский вечер в Праге провели мы с моей новой знакомой. Когда я в Прагу ехала, она моей попутчицей оказалась. Русская наполовину. Отец-еврей во Вторую мировую погиб, а мать – академик. Она оказалась очень общительной дамой. Слегка в возрасте, так скажем, потому что выглядела замечательно. Всю свою сознательную жизнь прожила в Чехословакии. Её муж занимал высокий пост и очень хорошо зарабатывал, и Мила, так звали мою попутчицу, не работала. Он умер два года назад. Оставил ей состояние. Едем мы с ней, о жизни разговариваем. Чуть позже к нам дядька подсел, белорус. Как-то задушевно у них с Милой разговор пошёл. Потом он в Минске сошёл, а на прощанье ей нож подарил, складной. «Я его очень люблю, – сказал он ей. – Он мне для рыбалки. Но вы мне так понравились. Я его вам дарю. Будете меня там в Праге вспоминать». Вышел он, а Мила на меня растроганно посмотрела. Она правда хранила потом этот нож.

Её этим ножом из ковра потом доставали. Я хочу сказать, разрезали скотч, которым её грабители поверх ковра обмотали. Это случилось в результате её страсти к знакомству в поездах. Хотя я подозреваю, что у всех русских эта страсть в той или иной степени развита. Может, это наследство от наших монгольских пращуров-кочевников. Живёшь себе в степи с баранами, молчишь-молчишь. А потом попутчика встретишь, на грудь ему, как человеку, упадёшь, а он к тебе прислонится – и путь такой сразу осмысленный становится, а не то что: родился-помотался-умер, а никто даже не заметил, что ты здесь своих овец пас. Ей же, степи, всё одно. Она ж бескрайняя.

Так вот, один раз Мила в поезде с одной русской женщиной лет тридцати пяти познакомилась. Та ей говорила, что она дочка одного «авторитета» и её отец уже безвылазно в тюрьме сидит. Мила об этом всём своим подругам пражским рассказала. И все они резонно ей заметили, что не надо с этой женщиной сближаться. И я тоже заметила, что лицо у неё очень гадкое. Подбородок мясистый, мужской и с глубокой ямкой, прямо-таки развалом, посередине. И взгляд жестокий. Очень алчно она ела. Руками и чавкая. Но Мила её жалела. Думала, что та исправилась. По квартире её водила. Свои украшения показывала. Потому что та любила одеваться и драгоценности носить. Потом, не помню, как её звали, кажется, Тоня?.. Потом она, эта Тоня, уехала – деньги кончились, и она вернулась в русскую глубинку. Мила к тому времени уже знала, что Тоня была наводчицей на один грабёж в Праге. В семье, с которой Мила её познакомила. И Мила, и все её подружки-пенсионерки, очень тогда всполошились – сопоставляли факты, анализировали и пришли к общему заключению, что грабителей на тех пражан-эмигрантов, русских коллекционеров, Тоня навела. Но и это Милу не испугало. Она всё Тоне помогала. Контейнер ей заказывала, проводы устроила. А через месяц-другой почтальон квитанцию принёс, Мила открыла, а он ей тряпкой с эфиром лицо прижал и в ковёр замотал. А потом фото внука её единственного вверх тормашками повернул, чтоб боялась. Она и молчала, когда её полиция допрашивала. Так ничего о Тоне и не рассказала. И подружкам говорить запретила. Ограбили её конечно тотально. Украшения, а она их все в доме держала, кольцо одно уникальное старинное, звезду бриллиантовую из гардероба с платья сняли, которую она только Тоне, где висит, и показывала. Но, с другой стороны, хорошо, что хоть сама жива осталась…

…А тогда, в канун девяносто четвёртого, мы о таком её будущем даже и подумать не могли, и о моём тоже, что «хрен редьки не слаще». Тоже мне хлебнуть пришлось. Тогда мы с лёгкостью общались, и она меня в гости пригласила. И вот в последний день я решила к ней заехать. Прошлась опять по старому городу. Всюду бочки огромные с живыми карпами стоят. Их раз в году продают к рождественскому ужину. Приехала к Миле. Она в очень хорошем доме живёт. Пол с подогревом. Квартира просторная. У неё приятель сидит. Русский. Москвич. Тоже на праздники в Чехию приехал. Сразу за мной ухаживать начал. Узнал, что я уезжаю вечерним поездом, и заволновался. «Давайте, – говорит в другом направлении поедем. – В поезде с коврами и пальмами в кадках. Знаете, – спрашивает, – такое направление, такой город, в который такие поезда ходят? – И на мое наивное „нет“ с растяжкой сообщает, – Этот город… называется… Париж». Я догадываюсь, почему он меня туда зовёт. Мне не раз говорили, что я на француженку смахиваю. Но не только потому, что французский люблю и всю жизнь его учу – никак не выучу. А потому что я держусь творчески. И вообще я – творческая натура. Что тут дальше говорить. Этот дядька меня и на вокзал повёз. А багаж я там в камере хранения заранее сосредоточила: две сумки вьетнамские и коробку с люстрой. По дороге мы на набережную Влтавы, под мост въехали. И вышли из машины лебедей покормить. Я потом в поезде по этому поводу стихотворение написала.