Геннадий Мещеряков - Из двух тысячелетий. Проза и стихи, принесенные ветром Заволжья

Увидев меня, Серафима Ильинична сразу расцветает:

– Тебе бы в Антарктиду, к пингвинам, такой же легкий на ногу.

На подобные насмешки я отвечал:

– Ваша дочка тоже не красавица, мама.

Надену шапку, она сразу:

– Куда едешь?

Говорю:

– У меня машины нет, а велосипед продал, вам же покупали памперсы после того как жидко стало вашему стулу.

Она уточняет:

– На своих полозьях.

Не поверите, в день моего рождения подарила мне лыжные палки. Правильно, без лыж. Я промолчал. Потом сделал из них инвалидные клюшки. Побелело лицо тещи, когда я пояснил, что это для нее: старше, однако.

А вчера на даче были, сажали лук. В одной руке я держал ведро с водой, в другой – семена лука. Серафима Ильинична с елейным выражением на лице говорит:

– Делай лунки, Буратинчик.

И я стал их делать, носом. Земля в грядке была рыхлой, сильно кожу не ободрал.

Теща заулыбалась от умиления:

– Уважил, ох, уважил, и с вожделением смотрит на меня. Дурные мысли в ее голову часто приходят, и я испугался по-настоящему.

Муж от Серафимы Ильиничны сбежал, когда еще Вероника была Верой. Куда? А вы спросите у нее. Я-то знаю, что Лена – сибирская река. А она уперлась: баба это, еще Зиной назовите.

Когда обедаем, испытываю особые муки. Серафима Ильинична совершенно не разжевывает пищу, а сразу глотает ее. А я, наоборот, только и двигаю челюстями. Она сразу:

– Включил зуборезку?

Не выдержал я:

– А вы, Серафима Ильинична, не скажу, что жадные, но не желаете вставить себе зубы: из экономии. Даже редьку через мясорубку пропускаете.

– А ты подумай, если есть чем, сколько стоит нож мясорубки и сколько челюсть, даже две челюсти.

Я с детства прыгаю с парашютом, поэтому и взяли на полярную станцию. Приходилось опускаться на плавающие льдины. Бывало, и промазывал, и стропы зубами перекусывал.… Когда вдвое прибавили плату за воду, Серафима Ильинична предложила мне делать прыжки в трусах. Туч, объяснила, много, есть и дождевые. Заодно и помоюсь. Достала. Решил я вообще не раскрывать парашюта, иначе как избавлюсь от нее. Не поверите, настроение поднялось, впервые песенку запел: «А нам все равно, а нам все равно…» Лучше бы не пел, чем вызвал подозрение.

Выпрыгнул из стратосферы, чтобы наверняка. Пронеслись кучевые, перистые облака, быстро приближалась земля, а значит, и кончина, без немощей, без болезней.

Но, вдруг, слышу:

– Ну-ка, носастенький, дергай за кольцо, куда это ты собрался?

Теща, боже мой. Забыл, что Серафима Ильинична работала в областном аэроклубе.

– Да, никуда, просто это затяжной прыжок.

– Ну, ну, – вижу, не разжимает она пальцы, крепко держит за ремень. Впервые я почувствовал осязаемое уважение к теще.

– Давай, поднимайся, рабочий народ, вставай на борьбу, люд голодный.

В комнате никого не было, поэтому Василий спросил:

– Голос слышу, а тебя не вижу, ты кто? Невидимка? Меня теперь ничем не удивишь: свет обгоняем, в виртуальный мир заглядываем.

– Ветер я, и не по улице гонялся, где много пыли, увидел бы, а ветряки крутил, паруса надувал, теперь полежать хочется.

– Не хвались, иногда часами воешь в трубу, не даешь спать.

– И вы, люди, не из плюсов сложены. Вот ты, лежишь сутками напролет без дела.

– Я объявил голодовку.

– Слышал, слышал, все сороки трещат об этом, а чего ты добился? Только туалеты чище стали.

– Хочу, чтобы была справедливость – во всём.

– Права пословица: кто не работает, тот не ест.

– Не ест? Везде он летает! Посмотри на Симфероповичей, толще бегемотов, младших на руках до машины доносят. А ворует один старший Симферопович.

– Зависть тебя съедает. Ты для бомжа тоже богач: и квартира есть, и спишь не на полу. Представь, он объявит голодовку. Что смеешься?

– Как он может ее объявить, если все время голодает.

– Не умничай, давай поднимайся, теперь я прикорну на мягкой перине.

– Сказал же, не встану.

– Слушай, оппозиционер, а на что ты живешь? Смотрю, мебель у тебя новая.

У меня дед воевал, две пенсии получает, а ест только кашу, диабетик он.

– Отстегивает?

– А куда ему деваться: и ногу, и руку.

– Я о деньгах.

– На просо, ветер, много денег не уходит.

– На просо?

– Дед из него кашу варит, чтобы без добавок была. В кашу, говорит, много мела добавляют. Хочет до ста дожить.

– Тебе бы до тридцати дотянуть, уже сейчас воняешь.

– С чего бы, месяц ни одной крошки не пробовал.

– Крошки, возможно, и не пробовал, а мыться надо.

– Кто бы учил. Тебя вообще нет, когда не двигаешься, а вони приносишь и сам со двора немало.

– Не огрызайся, угостил бы, новости расскажу, не из ящика.

– Могу распылить в комнате одеколон, тройной, и сам подышу с тобой.

Через минуту почувствовалось дуновение воздуха:

– Хорошо стало, а распылил ты одеколон только на два пальца. Знаешь, где я до тебя был? В квартире у соседки. Семь туркменов она прячет для своих утех. Подумал сначала, инопланетяне – изможденные, с большими глазами, по тюбетейкам догадался.

А миллиардерша Звонова с чертом встречается, как вцепится в рога.

– Это, ветер, наверное, робот в образе черта. Звонова себе кавалеров заказывает в институте кибернетики.

– Он вопит, пощады просит?

– Так, в институте же заказывает, чтобы естественным был.

– Согласен. А вот ты, с кем общаешься?

– К сожалению, ни с кем. Была одна, да друг увел, нарушив все принципы дружбы, – вздохнул Василий.

– Что же ты голодовку не объявил? Испугал бы их пустой кишкотарой. Давай-ка распыли еще одеколончика, к Вере Гавриловне захотелось. Я ее обдуваю после душа. Соприкосновения тоже приятны.

– Правильно, неплохо бы к ней вместе заглянуть, со школы знакомы.

– Это другое дело, мужиком становишься.

Василий приподнялся:

– Как славно, ветерок, что ты ко мне залетел в форточку, прекращу я голодовку: на фига козе баян. У меня еще есть флакон тройного одеколона. Понимаешь, тройного. А нас двое. Куда нам надо? Правильно, к Вере Гавриловне, Веруньке, она обрадуется. Дойти бы только.

– Не бойся, поддержу, подтолкну.

– Зин, представь, умрем, и все, превратимся ни во что: не пукнешь даже.

– Вот и ставят люди памятники, Коль, чтобы напоминать о себе.

– Кому напоминать? Поставили мы памятник теще, смотрит пустыми глазами на тебя, не моргнет. А живая что вытворяла? Не знаешь до сих пор от кого ты родилась, то ли от Егора, то ли от солдата, их каждый год на уборке хлеба скока было.

– По паспорту, от Егора.

– У Егора глаза желтые, совиные, так и рыщет ими. А у тебя бесцветные, без зрачков, кажется, их и нет вовсе. Особенно когда закатываешь в постели.

– Прям и закатываю, если притворюсь: лицо у тебя делается с выражением коня.