Александр Евдокимов - Правдивая странная ложь

«забываем, – с нежностью думал старик, – соловья народного! забываем! эх, гармоника! она как родилась?! её душа стребовала! ведь что может, а! ты на ей, окаянной в ренимации врежь – палата дыбом встанет: куда хворь денется… и как делает: рванёт меха во всю удаль и споткнётся, вдруг! – а ты уже замер – ждёшь, а она молчит, мает тебя как девка красная, намучает до боли у пупка и… отдаст всю душеньку свою удалую каждому! или распалит тебя и обманет… уйдёт сладко маня переборами, пококетничает в сторонке, а потом опять откуда-нибудь, да с выходом! оп-па!… эх, да она как девка! – вдруг дошло до Шушарина, – страстная девка, даже может и стерва: в них тоже что-то есть…»…

И помчалось тело Петра Степаныча, в бесконечность пространства разглаживая морщины… =

: и весенний свет пробил ночь!…;

: и мотня затрепыхалась скрытно!…;

: и растянулась гармошка до онемевшей глади в твёрдых молодых руках…

Гармонистом он был отменным. Девки вились вокруг…

Эх, деревня-матушка, – в ней всё! Женился там, в девках старуха была статной.

– Все жилы вытянула окаянная! – сладко вспоминал Шушарин. – Всё это так. Прожить – прожили, а беседы не было. Будто всю жизнь врозь спали, разными дверями в дом входили… эх!…

Накипью лежало на душе это с давних лет: брал в жены, думал о полете белым лебедем…

– Курица! – будто меха гармошки, вытолкнуло одеяло: беседы какой-то не хватало Шушарину, – жили и всё больше молчали: не получилось, чтоб полено к полену, чтоб костер!

– Эх, ядрена мать! Эх, гармоника!

Меж тёмных стен мысли роились вокруг деревни, и она – маленькая, – сейчас была в середине большого города: лет пять как перетащились – вот и начали маять деда ночные раздумья, сначала мучился, потом смирился, теперь ждал с нетерпением.

«Тюк», «тюк-тюк»!..

Меха замерли!

Деревня у пыльной лампочки в однокомнатной квартире рассыпалась, и из этих обломков возник день прошедший.

На фоне красок ночи, равнодушия старухи и лампочки – праздник был ярким…

…выступили приглашенные гармонисты и на сцену полезли желающие. Шушарин сдерживал себя – насмеливался, пальцы уже чувствовали кнопочки, у пупка заныло: решился!..

Старуха не пустила.

Душа его не обозлилась, просто пусто стало, он ждал ночи.

В коридоре стен и мыслей появились настырные мухи:

«Тюк», «тюк-тюк»…

: «Ото ещё: сделают туалет в квартире!» – досадно сорвался из бесконечности в душную комнату старый.

– Бабка!

Абрис тёмного окна ещё хранил дорогу мыслей и горизонт этой дали был в самом его сердце: старик будто на ладонях своих сохранял вчерашний праздник, – нет!… =

: он не бросит всё это!…;

: он в собственном гнездышке!…;

: он весь день…

…он весь день томительно ждёт ночи, чтобы шагнуть в мирок свой, как в баньку: кого надо намылит, кого надо пропарит, кого в предбаннике будет держать, кого ошпарит; и венички с соображением: кому старый, кому новый… Нет: теперь не вылезет!

– Бабка!

– Что? – лампочка и сонная голова старухи сошлись ближе.

Большие грустные глаза Полины Тимофеевны были на один десяток моложе супружних.

– Кран что ль не закрыла?!

Тело жены прислушалось и лениво побрело, натыкаясь на тьму, в ванную.

Все болезни кинулись ей в суставы, разгребая сон из мозга.

– Ну что? – спросил старик, когда она вернулась.

Полина Тимофеевна зевнула, легла.

– Это где-то, наверное, у соседей.

Молчали: в огромное давление тишины иглами впивались звуки – «тюк», «тюк-тюк»!…

– Ты спишь? – нарушил тишину Шушарин.

– Нет пока.

– А помнишь: как сегодня гармошечки?

– Ты не спал?!

– Вспоминал! Ты помнишь?

– Помню, помню, Петро. Без столбов забор не стоит.

– Эх, зря я сегодня не вышел!…

В квартире опять затюкал сверчок.

– Может купить гармошечку?! Пенсии хватит. Слышь-ка!

– Отстань: может затопили! В соседнем подъезде затопили верхние: все ковры может попортить ржавчиной.

Хозяйка пошла проверять.

Не обрывалась беседа, когда жену донимали дела, Шушарину для этого достаточно было себя одного, – только не мешай: говел в одиночку.

– Купил и наяривай себе! Можно во двор выйти или из окна прямо – первый этаж. Соберутся!.. Вот чудак-человек! Плясать даже будут!.. Завтра схожу, выберу и…

– Сухо везде. Откуда же тюкает, как каплет? – сна в голосовых связках у Полины Тимофеевны не было. – Странно.

– Заботы, – без зла ухмыльнулся старик, – брось, не это главное, спи.

– Теперь уснёшь?! Во, ещё сверху возиться начали.

Ночь в своей крыше проскрипела половицами. Шушарину стало веселее.

– Ну что ты терзаешься? У человека, может быть, понос!

Жена была серьёзной.

Тишина вновь просыпала осколки.

– Если бы понос, он целеустремленно бегал. А это?! Слышь: туда-сюда, туда-сюда. Что за надобность?

– Может, их затопило? Там вроде тюкает-то…

– Тогда бы и у нас лужа была.

– Верно! – старик удивился логике старухи: интересно.

– Может, пьянствует кто? – продолжила из темноты Шушарина.

– Да брось ты! Тут всё ходуном ходило бы! – доверился опыту старик.

– Тихое пьянство есть. Я от соседок слышала.

Шушарин долго думал, вслушивался, кумекал.

– Нет, в тихом всё равно местами всплеск был бы. Нет.

Молчали-слушали.

– А ты не заметил: поскрипит-поскрипит, потюкает, – тревога в голосе Полины Тимофеевны прижала тревогу к вискам, – слышь: поскрипит-поскрипит, потюкает…

– Может, помер кто? – долбанул в темноте старый.

– Ты чё, – сдурел! – осудила мужа жена, но, подумав, тихо добавила. – Не слыхала.

– А кто над нами?

– Над нами?…

Полина Тимофеевна, вдруг, осеклась, быстро вскочила и включила свет… Глаза были полны страха!

– Чё ты! – забыв про гнездышко, приподнялся на локти Шушарин.

– Там же нет никого!

– Ты чё, бабка?!

– Ничё, броня на этой квартире. На Север уехали! – напугано шипела старая. – А броня осталась на квартире со всей обстановкой!

– Свет погась!

Ночь явилась мгновенно!

Яркие обстоятельства в черноте ночи… =

: до светлых кругов Сатурна – зрачки вываливаются на белки;

: нёбо рвётся к воде, как с похмелья;

: и мыслишь тут по-иному, и слышишь в душной тишине громкие удары сердца, и ждёшь, – как на фронте перед атакой…

Жена устроилась рядом: Петр Степаныч вновь стал стеной и опорой: он это понял.

– Так, значит! Окна закрыты? Хотя и стекла вытянуть могут!

– Петенька!

– Цыть! Тихо! Сколь щас время?

– Минутку, Петенька.

Темнота в глазах Шушарина ухмыльнулась.

– Четыре без десяти.

– Четыре… Продержимся! Свет не включать! Зашторь плотно окна! Ножи на кухне?! Пошли!

Пустота слепых занавесок ночи обнажалась в квартире стариков на утренних сумерках и утверждалась днём: утверждалась и ухмылка на щеках Петра Степаныча: у нас брать нечего!