Александр Евдокимов - Правдивая странная ложь

– Садись.

Старая плакала.

– На фронте, мать, не такое бывало… Отобьемся! Ну-к, налей мне немного!… Плесни, мать… для порядку…

Полина Тимофеевна безоговорочно ослепила руку морозным светом холодильника – достала запотевшую, – и обронила каплю страха на фундамент родного дома.

– А здесь дверь можно и шкафом придвинуть… Отобьёмся! – старческий голос зазвучал по-молодому.

Ночь прилипла к счастливым глазам Шушарина: его слова расплющились на чёрных стенах ужасом бабьего воображения.

Старик, он был полон сил! Истосковался: раньше всякое бывало, но по-молодости: балагурно и ветрено, а теперь редко, но с накопленной мудростью и опытом.

Старуха плакала, – рюмка держала в округлой пасти водку, старик подвинул её поближе, и тихо улыбнулся во тьму.

– Ядрёна мать! Мы воинску науку знаем!

– Может позвонить сбегать?

Глаза шальные от бесконечности разъели темноту: будто рыбу тащил удочкой и чувствовал – сорвётся.

– Ты чё, мать, спятила!.. Они же… они… Тс-с! У них там, наверняка, кто-нибудь у подъезда на атасе стоит!

– Где?

– Ну… на посту… предупредить или свидетелей убрать!

– А-а…

Шушарин взял стопку и выпил.

– Ты, мать, давай без самодеятельности. Подождём рассвета. Может, приляжешь, а я часовым побуду?

– Да, где теперь уснуть. Во! опять скрипит… Ненасытные… И не боятся же.., – тяжёлые выдохи старухи натянулись пробкой на бутылку.

На перепонки деда осыпались стрелки часов.

– Дело серьезное, – луна вцепилась в края пробки, – слышь, а когда под шкафом дверь не сдюжит – газ включай!

– Зачем? – напугалась жена.

– Как зачем! – Лунный свет на металле пробки исчез, и блеск слезы горькой помчался в рюмку: строго и рассудительно. – Что они с тобой нянькаться будут?!.. Лучше – уснуть!

– Ой, Петенька! – взвизгнула Полина Тимофеевна и упала лицом ему в колени, – половицы громко проскрипели над кухней.

: «Перебрал, – подумал Шушарин, поглаживая её по голове, – слишком большая крутизна».

– Так, не горюй! – муж осознал: сегодня он действует – это приятнее. – Ну-к, воду на газ поставь! И мне края наполни, чтоб нутро торкнуть разогревом, язви их!

– Зачем?!

Тимофеевна Полина-былина с оглядкой на потолок склонила горло бутылки к краю рюмки и водка расторопно взобралась по граням – к грани: края открылись хмельной росе и они сбежали празднично на стол, роняя свой аромат в объём кухни.

– Хм-м! Смекалка! – воин задохнулся сладко и горько выпитым, стряхнув с руки капки пролитого, – Сырость только не разводи! Мне ж дороги эти капли… Побереги! Побереги, да: это ж тебе не вода!… Я… язви их, слезинки наши-ваши… Да… Слезами этими и поможешь, и не поможешь… Не плачь! Смекалку-то зришь?! И шкаф не нужен будет: полезет вор в окно, а мы его кипяточком! Пусть скрипят… Только воду в ванной набирай, чтоб не шуметь.

Пока шумела по трубам вода, он расслабил ещё стопочкой всё своё тело.

Открытый огонь упёрся в дно кастрюли и застыл в глазах Полины Тимофеевны, успокаивая и сердце, и руки, и душу.

Где-то скрипел потолок…

Молчали…

За окном показались светлые краски рассвета, взгляд Петра Степаныча столкнулся с углами стен – никакой бесконечности: ни праздника, ни страха: ни потопа, ни вора. Устал: наступал день, нужно было как-то прожить его, дождаться следующей своей радости-ноченьки.

Где-то тюкало-скрипело и зрачки старика цеплялись за фундамент лампочки: кого это сон не берет?!…

– Что – вскипело? Тогда налей ещё, – на прорыв пойду!

– Петенька, хватит: совладать не будешь.

: «Успокоилась, ядрёна мать, – спокойно подумал Шушарин, – зря про кипяток брякнул».

Пробка вновь оседлала бутылку.

– Значит так! Как только я пойду, ты из окна что-нибудь выбрось…

– Зачем?!

– Атасовца отвлечь!

– Кого?

Пробка церемониально и беспрепятственно сползла эффектно с макушки бутылки и продефилировала в воздухе между стариками в ведро мусорное.

– Постового! Кумекай: он на шум кинется, а я прошмыгну как раз! – водочная посудина наклонилась, потянулась к кадыку и, дёрнув его, опустела. – Главное: без самодеятельности! Самодеятельность – она там, на площади с гармошкой! А здесь надо, как часы: бросишь и форточку моментально – р-р-рас-с-с и ч-ш-ш-шь-ь-ь…!

– Петя, осторожней! – пропела жена.

Ночная Вселенная сомкнулась до скучного дня: Петр Степаныч открыл дверь и скрылся: у выхода из подъезда остановился, закурил: ждал выброса из форточки: дым табака несколько раз пробороздил мысли деда, но было тихо.

– Эх, бабы, воюй только с вами, – мило изломил насмешку Шушарин, выходя из подъезда, – раз десять прикончили бы.

Утреннее солнце и водка столкнулись в пляске, – в солнечном сплетении, – в самой середине старого человека, – и обжег нервы желудок, – и обострились лучи у глаз, в бесконечности которых засверкало далекое утро… =

: а утро было хорошее…

: утро было хорошее…

: было хорошее…

: хорошее…

…бывало в деревне собираешься на покос рано! и встретит такая чистая синь, подернутая туманом, слегка приникшая от росы, такая застывшая глубина тишины этой, будто на торжество какое собрался! Работалось свежо, размашисто! Днём отдыхали, – когда жара, – обедали, игриво и мучительно переглядывались с девками – тоже особое чувство, а вечером… вечером кудлачили с ними, непокорными, под переливы гармони, до утра…

– Да, надо выбрать сходить гармошечку… Эх! Обп-ти, синябп-ти, рыжики-синябп-ти! Трибп-ти, бп-ти, бп-ти, абп-ти, синябп-ти!.. К ним на сцену, вчерась, балалаечку бы! Во, пара была бы!…

По груди, по душе, по сердцу забегали измученные никотином пальцы: балалаечка-паутинка из нитей водки, дыма и страсти.

– Ля-ля-ля, дрень-бдзынь, – замурлыкал Шушарин, – ля-ля-ля, дрень…

Стакан ворвался в песню, – пролетел над головой и рассыпался на асфальте. Оборванные струны песни ударили изнутри по уху и заныли в натяжке у пупка.

– Паскуда! – Его взгляд выпутался из дыма мелодии утра и прицельно посмотрел на окна выше своей квартиры.

– Пьянствуют! От он: всплеск тихого пьянства! Паскуды! Значит ненормальные какие-то, у нормальных-то… нет, у них тихо никак…

Шушарин потащил домой сплетение мыслей из матов.

– Ну, что? – волнуясь, спросила Полина Тимофеевна.

– Воров нет и не было! – горячо ответил Петр Степаныч. – Но там тихое пьянство! Эт-точно! Надо милицию вызывать, меня стаканом чуть не убили!

Равнодушная лампочка едва удержала в своем теле спираль, когда маленькие глаза старухи вытаращились: и напухло лицо, – и смех разорвал губы старухи, – и слюна в мелких каплях влезла по воздуху к лампочке, но не удержалась и плюхнулась на лысину деда.

– Так это я его,… – не договаривала фразы старуха, – как ты просил… чтоб отвлечь…