Елена Поддубская - Конспекты на дорогах к пьедесталу. Книга 2: Колхоз. Часть 2

– Старшая повариха снабжает. Она, зараза, тут полдеревни споила.

– Точно знаешь? – Бережной не любил оговаривать кого-то, не будучи уверенным. Кирьянов с уверенностью кивнул:

– Матвей доложил. Он у этой долбаной тёти Маши постоянно берёт. Алкаши чёртовы, всю страну пропили!

– Уймись! – охладил преподаватель пыл Кирьянова, прославившегося своим умением критиковать всё и вся и частыми недовольствами. – И ещё: предупреди Стасика. Увижу его в таком вот виде, – Бережной кивнул на Мишу и Гену, вилявших по дорожке к бараку, – пусть пеняет на себя.

– Да говорил я ему уже, – пожаловался Кирьянов беспомощно и жалко одновременно. – Разве Стас послушает? У него от колхоза стресс.

– Зато у Горобовой никакого стресса не будет, если она выведет их на чистую воду. А ведь она выведет, ты её знаешь. Так что предупреди Доброва ещё раз.

– Ладно, – пообещал Толик вяло. – Только вы, Рудольф Александрович, чем на пацанов давить, лучше бы с поварихой поговорили. Если не будет предложения, спрос сам по себе отпадёт.

Преподаватель, оглянувшись, проговорил тихо, с присвистом:

– Слышь, Кирьянов, такими фразами ты будешь разговаривать с Владимиром Ильичом на уроках политэкономии. Со мной – не надо… Отмахнувшись тогда, теперь Бережной подумал, что вовремя удержался и не припугнул Марию Николаевну, а то где бы теперь брать спиртное для подобревшего вмиг фельдшера?

– Только я вас прошу, Николай, об одном: ни единой душе не говорите о том, что я купил вам самогон. Мне и без того хватает среди коллег доброжелателей, – не то приказал, не то попросил Бережной.

Фельдшер весело подмигнул и прижал указательный палец поперёк губ:

– Я чё ж, не понимаю? Таких говнюков везде па-ално. Ты, москвич, не перживай: я – могила. – Мужчина протянул руку. Обменявшись рукопожатиями, они договорились не «выкать».

– Ну, вот и ладно. И ещё одна просьба: будем ехать через Астапово, тормозни на минуту у крайнего дома.

– Это какого такого? – морщины на лбу шофёра превратились в складки.

– Самый крайний, с кружевными наличниками и голубыми ставнями. Такой ухоженный он у вас – один, – объяснил Бережной, мысленно вспоминая уютный домик.

– Ты про Гитлера в юбке? – фельдшер чуть не въехал в яму. Машину резко дёрнуло. Мужик матюгнулся.

– Смотри на дорогу, лихач, – Рудольф Александрович еле сдержался, чтобы не обозвать попутчика погрубее. – Козлёнка мы ей привозили сбитого, так я забыл там кое-что. Понял?

– А-а. Ну понял, понял. – Деревенский житель вырулил на ровную трассу. – Про историю с козлёнком он, фельдшер, не мог не знать. И всё же широко улыбнулся: – А то я уж подумал, что ты к незамужней немке решил подкатить.

В словах этого пьяного и небритого увальня сквозили пренебрежение и насмешка. Рудольф Александрович снова промолчал, с трудом заставляя себя не сорваться. Но через некоторое время, уже взяв себя в руки, не выдержал и заговорил ровным тоном, каким часто разговаривал с провинившимися студентами. Говорил и подспудно удивлялся: они-то – глупые дети, а тут – взрослый мужчина, а такое городит, слушать стыдно!

– А если даже Адольфа мне и понравилась, то что? Она такой же человек, как ты, я и сотни других. И даже миллионы…

Разговор тяготил Бережного, но был необходим, чтобы объяснить этому бирюку-фельдшеру, что на самом деле он никто – спивающийся, обрюзгший мозгоклюй. В то время как рядом живёт приятная воспитанная женщина, которую не обижать, а ценить бы надо, даже ставить в пример. Ну вот что за наряды у деревенских тёток? Юбки с висячими балахонами поверх, прикрывающими бесформенные фигуры. Волосы взбиты в пучки или зализаны в косы. Обувь – растоптанные утюги сапог или калоши. В то время как один внешний вид Адольфы привлекает: белые воротнички кофточек, волосы забраны лентой назад, аккуратно причесаны, шелковисто падают на плечи. На ногах – туфельки или ботики: чистые, кремом намазанные, блестящие. Сама подтянутая, бодрая. Походка ровная, атлетическая, а не утиная переваль «трык-трык», как у многих, – того и гляди на бок завалятся. И пахнет от немки чистотой и свежестью. Вроде и не духи, а запах, как у травников, – натуральный, притягивающий. Да и поговорить с ней есть о чём. Даже пятнадцати минут общения хватило, чтобы понять: интересны этой селянке ни сплетни и злоба, а темы жизненные, важные и для неё и для всех. Но эти утончённость и воспитанность немки русские никак не видят.

– Разве виновата Адольфа, что родители её так назвали? Её наша власть уже за всё наказала. Пожалели бы хоть вы, местные, – закончил Бережной поучительный монолог.

Водитель задумался, потом, словно в оправдание, стал рассказывать, как приехали Цандеры в их посёлок после ссылки.

– У них не было толком ни денег, ни барахла. Ветров – он уже тогда был председателем – неделю их у себя держал, пока нашёл им жильё. Тут ведь не как у вас в городе, пустых площадей не бывает. А обкому что? Прислали бумажку: «надо принять», и ломай голову.

Папашка этой Адольфы какой-то учёный был, как оказалось. Ему дали работу в Луховицах. Тогда как раз и произошло объединение всех ближайших к Астапово деревень в совхоз. Хотя я до сих пор никак не пойму, в чём разница: колхоз, совхоз. Ты, москвич, знаешь?

– Финансирование совхоза частично идёт за счёт государства. А в колхозах – исключительно силами самих объединённых хозяйств, – пояснил Бережной без всякой интонации. Но фельдшер даже на дорогу перестал смотреть, уставился на преподавателя: «Не зря, похоже, этот профессор хлеб жрёт, раз вот так запросто и в две секунды разъяснил то, о чём я пятнадцать лет тугодумал».

– А по мне – одна ерунда, – признался фельдшер в своей беспомощности отличить частное от общего.

– И по мне разница невелика, – кивнул Бережной и снова вернулся к нужной ему теме: – Так зачем, говоришь, отца Адольфы в Рязанский университет перевели?

Вспоминая, Николай нахмурился и стал похож на неандертальца: узкая лобная доля, тяжёлые надбровные дуги. «Дубинку ему, и – вперёд на мамонтов!» – подумал Бережной, отвернувшись и ожидая ответа. Фельдшер наконец вспомнил:

– Чёй-то там в лаборатории он делал, какие-то опыты по сельскому хозяйству. Не то новые сорта пшеницы пробовал вырастить, не то мелких паразитов, что овощ жрут, извести собирался. Нам Николай Петрович пытался до сведения довести, что, мол, не вредитель этот немец, да кто б его слушал?..

– Гансом его звали, – вновь еле сдержался Бережной, чтобы не нагрубить.

– Кого? – удивился шофёр.

«Ну точно неандерталец. И даже питекантроп», – тупость спутника начинала конкретно раздражать. – Цандера, – пояснил преподаватель. – Отца Адольфы звали Ганс.

– А-а, ну да, – почему-то обрадовался фельдшер. – Мы их всех «гансами» звали. Немцы же, – мужик явно веселился. Но, заметив, что его юмор не приводит пассажира в восторг, зашмыгал носом. – Да ты не серчай, москвич, они нас тоже всех за «иванов» держали. Как придут в сельпо или по здоровью справиться, так и лопочут: «Иван, Иван». За десять лет мало кто из них хорошо по-нашему говорить научился. Знали только по работе пару слов, да так – «хлеб, яйцо». Прямо как в кино про войну, помнишь: «Матка, кура, млеко, яйки!». Вот так и они. Вроде говорят чего, а не разобрать. Были, конечно, среди них и те, что даже матом могли. Но вообще, зачем им было учиться? Они верили, что домой поедут. А их, как срок отбомбили, сослали за Урал и в Сибирь. Знаешь?