Елена Поддубская - Конспекты на дорогах к пьедесталу. Книга 2: Колхоз. Часть 2

– Знаю, – кивнул Бережной, думая, как бы поподробнее расспросить про саму Адольфу. – Ты мне лучше скажи, как Цандеры дом этот получили?

– А как? Покумекал Ветров, лучше ничего не придумал и отдал немчуре под обустройство тот самый дом, куда едем.

– Странный дом, – произнёс Рудольф задумчиво, нарочно пропуская мимо ушей обидное словечко. Сейчас главное было узнать о самой женщине: как живёт, есть ли у неё кто?

– Почему странный? Дом как дом, – пожал плечами фельдшер, снова выкручивая по дороге кренделя. Бережной, небольно ударившись о стекло, потёр лоб, размышляя:

– Вход сбоку. Соседей – никого. С задней стороны – вообще поля начинаются. Выселки, а не дом.

Фельдшер захохотал:

– Так и есть выселки! Там раньше коровник был, а в саманке, что рядом, отёл зимой держали. Видал, какая там печь? Телят на руках из коровника в одеялах переносили и сушили, молоком поили, прививки там всякие и так далее, пока на ноги не встанут. Я тогда только начинал. А в посёлке был зоотехник. Потом спился. Другого не прислали, так я и телят лечил, и баб. Смех. Одна у нас прямо там и родила. Так и лежали рядом: телёнок и ребёнок. И не знаешь, кому первому пуповину обрезать. Точно-точно говорю, – он повернулся к Рудольфу Александровичу, готовый убеждать. Но Бережной и не собирался спорить.

– А коровник теперь где? – спросил он вместо ответа.

– Снесли. Другой построили. А саманку, значит, отдали Цандерам. Уж больно печь было жаль ломать. Её немцы выкладывали, те, что ссыльные. Они же потом помогали Цандерам дом перекладывать. Частями строили: одну комнату снесут, кирпич положат, крышу настелят, за другую принимаются. Так от бывшей коровьей родильни одна только печь и осталась.

– И земли там мало, – вслух подумал Бережной.

Николай кивнул:

– Так они много и не просили, – он закурил, пару раз затянулся, усмехнулся. – Враги ведь. Чего выпендриваться? Что дали, то дали. И так рады были, что попали туда, где ссыльных соотечественников много. Бегали к ним каждую неделю, то на праздник какой, то просто так, полопотать по-немчурски. Мы-то им что? Мы им суровые хозяева. А те – свои. Хотя бежали-то они к нам тоже от своих.

– От Гитлера они бежали, а не от своих, – уточнил Рудольф Александрович. Но Николай махнул рукой:

– Какая разница? Всё одно они тут не стали русскими. По всему видно было – не стали. Нас чурались, а к немцам так и льнули. Мать ихняя ходила добровольно ссыльных русскому языку учить, уж не припомню, как её звали-то…

– Моника, – напомнил Бережной. Он сразу запомнил имена родителей Адольфы: Ганс и Моника. Ничего дороже, чем память о родных, у одинокого человека нет. Как нет ничего страшнее, чем испытание разлукой с родиной. Потому понятны были московскому мужчине все мытарства Цандеров по их необъятной и непонятной для иностранцев стране, и тихое упоение наконец, когда поселили их там, где жили те, кто мог разделить с ними тоску по родной земле. Пусть даже и объявленные врагами, как они, но при этом одной культуры, того же менталитета – делать всё по уму, судя по построенным печке и дому, что стоят до сих пор, да по котельной в лагере, что греет исправно, да по баракам, что ещё сто лет продержатся.

«Цивилизованность. Вот в чём она заключается. А не в умении кричать на всю страну, что мы самая культурная нация и преодолели барьер безграмотности. Не в пафосе правительственных наград польза жизни, а в доброжелательности, порядочности, благополучии для себя и других, – думал Бережной, понимая, что ничем не поменять местное пренебрежение к переселенцам. Как ничем не объяснить, что жить нужно иначе, со смыслом, а не плыть по течению. – И если бы каждый, просыпаясь, делал такое дело, каким могли бы гордиться потомки, неважно – строил, сажал, учил или книгу писал, – вот тогда не зря существовал бы род человеческий. А так… Что для местных жизнь? Стемнело да рассвело. Лишь бы неделю отбабарить, а с пятницы до понедельника света белого за самогоном не видеть». От подобных мыслей ему стало грустно. Хотелось уже скорее приехать, увидеть Адольфу, перемолвиться с ней словом, узнать, рада ли она ему, или так – приехал, да и ладно.

– Я посижу чуть-чуть с закрытыми глазами, – попросил Бережной. – Очки от солнца не взял, а оно вон как распогодилось – слепит.

– Посиди, чё ж не посидеть, – согласился фельдшер, про себя посмеиваясь: «Вот ведь слабак… Одно слово – городской».

Студенты, как пьяные муравьи, расползались после обеда кто в барак, кто прогуляться, кто за баню покурить. Про курево Горобова знала наверняка, но молчала, как армейский старшина. Заметив на поле гружёную телегу, она задержалась за углом. Шандобаев, взяв лошадь под уздцы, щурился от яркого света, ласково поглаживая круп каурой кобылы. Старая, с широкими, натруженными бабками, когда-то рыжая, а теперь с просветами от вытертой шерсти, она издалека казалась пёстрой.

– Хороший коняшка, хороший, – приговаривал Серик, добавляя для лошади что-то по-казахски.

– Ты зачэм с ней на своём языке разговариваешь? Она тебя никак нэ понимает, – Армен, пропускавший через пальцы гриву лошади, засмеялся.

Шандобаев даже обиделся:

– Э, какой бальшой, Армен, а какой гылупый. Как не панимает? Каниешна панимает. Она же моя, казахской породы, – букву «х» Серик произносил по-своему, через «к».

– Да, ладно, Серик джан, не гони, – засомневался кавказец беззлобно. – Не бывает казахской породы.

Серик аж крутанулся на месте:

– Как эта не бывает? Каниешна бывает. И казахская, и башкирская, и монгольская.

– А кавказская бывает? – Армен понял, что друг, акцент которого от возбуждения усилился, не врёт, но смотрел пытливо.

– Зашем не бывает, каниешна бывает! И кыргыская бывает. И кабардинская бывает. Ты же из Кабардино-Балкарии? Не знаешь?

– Слышал, – ответил Армен, радуясь, что друг вспомнил про его край. Там действительно любили и славили скакунов.

– Толко тывой и мой лошад – это горный порода, рысак. У них ноги такая тонкая-тонкая. И спина вот так торчит, – Серик провёл по крупу вниз, как срезал. – А волос такой мягкий, как шиолк, зынаешь? – не дожидаясь ответа, Серик продолжал, мечтательно смотря вдаль и гладя лошадь отрывистыми движениями: – Как у моего Берика. Он у меня чистокровная сыкакун… Рыжий. – Серик помолчал, затем добавил: – Пошти.

– Почти рыжий или почти чистокровный? – Армен снова смеялся и снова беззлобно. С казахом он вёл себя, как с младшим братом, которому всегда нужна помощь. Вот и здесь Малкумов оказался не от нечего делать, а чтобы разделить компанию. Все убежали после еды отдыхать, и дела никому нет до того, что мешки не считаны. А пока они не считаны, Матвей отказывается их везти в Астапово. Одному Серику это надо, что ли?