Леонид Левкович - Клуб «Апатия». Роман

Я замялся. Лариса подала мне куртку, она успела взять её со спинки диванчика, и взглядом почти приказала мне идти.

И я пошел.

На прощание Лариса сказала:

– Ладно, пока. Я позвоню на днях. С днем рождения.

Всё же один человек в этот день поздравил меня с днем рождения. Фактически же началось уже 19-е апреля.

Я медленно заворожено шел к выходу из ночного клуба. Мне показалось, что я иду уже целую вечность. Через шаг я останавливался, подозревая, что двигаюсь не туда, что заблудился и выход из клуба где-то в другой стороне. Какие-то зеленые и малиновые вспышки высвечивали идущих мне навстречу молодых людей, которые, собственно, на людей-то мало походили. Гребни на головах, цепи, свисающие с проколотых ушей, голые торсы, татуированные лысины и затылки, девушки, перетянутые ремнями, всё это, расступаясь, медленно проплывало мимо меня и как будто дразнило. На многих шеях были ошейники с шипами. Вот проплыло два привидения в длинных колыхающихся полупрозрачных одеждах, а вот на цыпочках прокралась девушка в балетной пачке с шелковыми крыльями мотылька за спиной. Я понял, что это эльф. На шее её тоже имелся ошейник.

Прошло два показавшихся мне очень высокими человека в длинных черных плащах. У одного из них в руках была трость. Какой-то зеленый демон с голым торсом показал мне длинный острый красный язык и тут же исчез.

Я покачнулся. Мне не хотелось покидать этот ночной клуб – веселье, как я понимал, в нем только начиналось; он только начинал, впуская в себя существ, каких никогда не увидишь днем, превращаться в вертеп, где единственно возможно попробовать настоящий абсент. Очень мне желалось выпить абсента. Я представлял прохладную, почему-то отдающую мятой горечь этого напитка, сразу же с языка перетекающую в мозг, в поэтические галлюцинации 19-го века.

Внезапно я куда-то вышел, и стало светло; малиновые неоновые трубочки со стен ярко освещали охранника в черной форме у входа. Я подождал, пока пройдет группа, по-видимому, вампиров, судя по бледным лицам с черными кругами у глаз, и вышел на улицу.

Свежесть и прохлада почувствовались не сразу. Сначала я увидел Агату, скромно стоящую справа у стеночки, а потом ощутил, как чудесен ночной воздух, как прекрасна сама ночь и вообще жизнь.

Агата ёжилась в своем коротком из тонкой дубленки жакете и со злобой смотрела на меня. Когда я приблизился к ней, мне стало ясно, что она так же пьяна, как и я, если не сильнее. Я, покачиваясь и долго возясь, застегнул молнию на курточке – было всё же прохладно, Агата пристально смотрела на меня. Потом сказала:

– Пошли.

Взяла меня под руку и куда-то повела.

Мы шли темными переулками, иногда выходя под свет фонарей, переходили пустынную дорогу в неположенных местах, шли по тротуару… Наконец я собрался с духом и высказал свое недовольство:

– Почему мы так рано ушли? Даже абсента не выпили.

– Мне нельзя больше пить… Тем более абсент, – старательно выговаривая каждое слово, ответила Агата.

– Почему?

– Напиваюсь пьяной и веду себя неприлично. А потом жалею, хотя ничего и не помню.

– Пьяной? А сейчас ты трезвая? – ухмыльнулся я.

– Относительно. В любом случае трезвее тебя.

Я остановился, отнял у неё руку, закрыл глаза и быстро указательными пальцами обеих рук поочередно попытался прикоснуться к кончику носа. Левой рукой промахнулся. Потом попытался быстро пройти по прямой линии несколько шагов, что мне удалось. Агата, издав смешок, повторила мой номер с прикосновением к носу, потом захотела сделать пистолетик, то есть присесть на одной ноге и наверняка бы свалилась, если б я не подскочил к ней и не удержал её. Придерживая её за талию, я спросил:

– А почему вы все ошейники носите? Это атрибут садо-мазо?

– А ты, скорее, садист или мазохист?

– Не то и не другое. Я скорее… анархист.

Мы снова шли по тротуару, огибая мокрые пятна.

– Онанист? – со смешком переспросила она.

– Анархист. Так зачем тебе ошейник?

– От вампиров.

– От вампиров?

– Да. Они же, сволочи, всё норовят в шею впиться. Многие из «Апатии» страдают вампирофобией… вот, и носят ошейники.

– И ты тоже?

– Ну так, иногда. В «Апатии» полно вампиров; правда, они ненастоящие, но некоторые думают о себе, что настоящие и кусаются. Психи, одним словом. А вампирофобия заразительна, её легко подхватить. Я один раз надела ошейник, так, для красоты. Проходила в нем вечер, потом сняла и почувствовала себя до жути беззащитной. Шея голая, так не по себе стало. Вообще, несколько дней даже спала в ошейнике, потом – ничего, отошла, могу и без него ходить. А некоторые не могут.

– А ты, кроме Пашки, встречала еще настоящих вампиров? – спросил я.

– Нет. С другой стороны не больно-то разберешь – граница размывается – настоящие, ненастоящие… Настоящим вампирам очень легко затеряться среди ненастоящих. А среди последних много таких психов, которые по-настоящему кровь сосут. Не до смерти, правда, но все равно – имплантируют себе клыки и вперед. Ненавижу таких. Зачем их в «Апатию» пускают? Собирались бы где-нибудь отдельно, в другом месте, и кусали друг друга.

– А Леонардо? У него тоже вроде клыки.

– Леонардо… нет, он не кусается. Клыки он носит из этих, как его, эстетических соображений.

Мы пересекли дорогу, прошлись по обочине, потом свернули в темный переулок и вышли в слабо освещенный двор. Здесь имелись качели, песочница, беседка и еще что-то.

– А куда мы идем? – спросил я.

– Прогуливаемся по ночному городу. Сейчас выйдем вон за тот дом и увидим луну.

Так и произошло, мы обогнули дом и в свободном небе увидели половинку голубой луны. Мы немного постояли.

– Теперь надо немного пройти прямо на луну, а потом направо.

– Ты по луне ориентируешься?

– По звездам.

– Очень романтично.

– А ты романтик?

– Нет.

– А что так?

– Ненавижу романтику. Не знаю, кого больше ненавижу, романтиков или бардов. То есть, я их не ненавижу, а просто… это не мое. Чтобы ненавидеть их, надо ведь уделять им внимание, а мне этого не хочется, – сказал я.

– Ты знаешь, у нас с тобой мысли одинаковые, почти. Неужели из-за того, что родились в один день?

– А тебе сколько исполнилось?

– Двадцать четыре. А тебе?

– Двадцать шесть.

– Мало, – разочарованно промолвила Агата, – психологически я тебя старше на три, на четыре года.

– Так тебе значит тридцать?

– Нет, мне двадцать четыре. Но идеально мне по возрасту подошел бы мужчина, которому 29—30 лет.

– А по-моему, мы ровесники.

– Я вообще-то не верю во всю эту ахинею. Иногда я думаю, что мне 524 года.

– Неплохо сохранилась.

– Нет, я серьезно. В последнее время у меня ум какой-то стал не по годам. Смотрю, например, на зрелых умных людей, и что-то у меня не возникает уважения к их предполагаемой мудрости и жизненному опыту. Даже на Путина смотрю по телевизору или на профессора какого-нибудь и не считаю нужным трепетать перед их умом и многомудростью. Или Папа Римский… Или даже читаю Достоевского, и порой кажется, что вот, блин, мужик понаписал ерунды… а, говорят, гений. В принципе выходит, что нет никого на земле умнее меня. И не было, начиная с 15-го века. Только Леонардо да Винчи мог быть достойным собеседником для моего ума. Кстати, в каком он веке жил? Ну не важно… Он и сейчас живет.