Елена Чиркова - Оставьте ангелов без работы

– Геля ваша на заведенного механического медведя похожа. – Жаловалась Кнопа маме Марише.

– Всем нужны удобные дети. – Зло огрызалась мать. – А вы медведя плясать научите!

– А я не в цирке работаю.

– Правильно. В цирке мест свободных нет. Кого попало не берут.

После такого обмена любезностями своей матери с учительницей танцев, я шла в клуб и плясала «Кадриль».

– Кадриль давно забытая. Гитарами забитая… – Услыхала я еще с улицы завязшую в мозгах мелодию.

Не здороваясь с девчонками, юркнула за пыльный занавес.

Там, за сценой находилась комната, которую Кнопа называла важным словом «гримерка». Вход туда «простым смертным» был строго воспрещен. В гримерке имелся телефон. Я дерзко ввалилась в запретное помещение.

Кнопа стояла у зеркала и массажной расческой делала начес на пергедролевых волосах.

– Ты че без стука? – Оторопело выкатила на меня глаза удивленная Кнопа. – Стучаться нужно!

– Мне позвонить. – Подскочила я, к утомленному человеческими разговорами, измызганному серому телефону. – Где у вас здесь телефонная книга?

– А ты кому звонить собралась? Отвечай. А то книгу не дам.

– Мне в магазин позвонить нужно.

Кнопа замерла. Мигом смекнула, в чем дело. Она терпеть не могла мою мать. И знала о ее связи с председателем. Мой порыв сулил Кнопе хороший куш в виде мести. Она поняла, запахло скандалом, который был ей на руку. И не стала мне мешать.

– Ладно. Набирай цифры. Я продиктую. – Картинно вздохнула она.

Телефонный круг затрещал.

– Алло. – Послышалось на том конце провода.

Я уставилась на Кнопу.

– Ладно уж. – Кнопа вышла за дверь, притаившись с обратной стороны.

– Ваш муж, председатель, сейчас находится у Марины Скороходовой. – Твердым чужим голосом сообщила я в трубку. – Он ее любовник.

Слово – не воробей, вылетит – не поймаешь.

Я пожалела о содеянном сразу, как повесила трубку. Моя бурлящая злость, как назревший фурункул, вырвалась наружу гнойным потоком слов, и утихла. Исчезла.

Из гримерки я уже уходила разочарованная собой, расстроенная больная.

– Ну, че, дозвонилась? – Прищучила меня Кнопа. Как будто, не подслушивала, притаившись за дверью.

– Нет. – Соврала я и шмыгнула за другую сторону занавеса, на сцену.

– О, Скороходова.– Вылупились на меня девки, сидящие в зрительном зале. – А че не начинаем?

– Щас начнем. – Отмахнулась я и, спустившись со ступенек, направилась к выходу.

– А ты куда? – Удивленными взглядами провожали меня подружки.

– Щас вернусь. – Бросила я, чтоб отвязаться от назойливых вопросов, и хлопнула дверью.

Домой мне было нельзя. Я пошла к Нельке Шулятьевой. Вообще-то мою одноклассницу звали красивым именем Нинель. Если читать это имя задом наперед, получится Ленин. Вождь пролетариата. Имя Нельке придумала мать, которую в деревне все называли Шулятьихой.

Теперь Шулятьиха исправно отрабатывала свою сопричастность к идеям вождя на молочно-товарной ферме. Было время вечерней дочки, поэтому Нинель в этот час домовничала одна.

– У тебя есть че-нибудь вкусненькое? – Ввалившись в дом без приглашения, спросила я у Нельки. – Жрать хочется.

– Так у нас опять «шаром покати» в холодильнике. У матери на работе сегодня контрольная, а мне лень готовить. – Распахивая, буфет, огорчилась Нинэль. – Хлеб есть. Хлеб будешь?

– А че у доярок тоже контрольные бывают? – По-хозяйски заглянув в холодильник, спросила я. – А че это у тебя в банке? Огурцы соленые?

– Огурцы. Хочешь? – Не дожидаясь ответа, выволокла трехлитровую банку на стол Нелька. – Контрольный удой, он у коров, а не у доярок. Надо же знать, сколько каждая корова дает молока.

– А что если мало? Корове двойку поставят?

Мы с Нелькой весело расхохотались. Боль недавних событий утихла. Я снова почувствовала себя ребенком, веселым и беззаботным.

Мы уселись за стол и, морщась, принялись лопать сильно соленые огурцы с хлебом.

– А ты че не на танцах? – Спохватилась Нинель. – У тебя же по вторникам «Кадриль».

– Надоело. Кнопа задолбала. Постоянно в мою сторону тянет, все ей не так.– Откусив огурец, с набитым ртом, напропалую врала я, стыдясь признаться в содеянном. – Разоралась опять, что я все порчу… Да пошла она. Не пойду туда больше.

До прихода Нелькиной матери, мы провалялись у телевизора. Там показывали всякую «муть», ну и пусть. Мы сплетничали о школе, и нам было все равно.

Но вот открылась входная дверь, и на пороге показалась Шулятьиха.

Это была огромная веснушчатая женщина, с круглым красным, обветренным лицом, с сильными, как у мужика руками. От нее тошнотворно пахло навозом и силосом, подгнившим по весне.

Люди в нашем селе опасались показываться на глаза Шулятьихе, старались избегать встреч с ней.

И вовсе не из-за ее угрожающего вида и ядреного запаха.

Нелькина мать слыла первой сплетницей на деревне. Любая информация, полученная о человеке, в устах у Шулятьихи могла обернуться против него самого.

– Нелька, почему со стола не убрано? – С порога кинулась воспитывать дочь, громогласная тетка. – Поесть поели, а убирать я буду? А ты Гелька, че по ночам шатаешься? Что, мать за тобой совсем не смотрит?

– Смотрит. – Стала напяливать я пальтишко.

– Это что за хрень? Да вы и хлеб весь сожрали! – Разъярилась Шулятьиха, пройдя на кухню и сунувшись в буфет. – Я голодная как собака, а дома ни куска хлеба нет!

– Простите. – Виновато пискнула я и выскользнула из дома.

– Что ж это за вторник-то такой? – Шла и думала я. – Проклят он что ли?

Домой я вернулась затемно. Марина лежала в постели, отвернувшись в стене.

– Может быть, все обойдется? – Думала я. – А может мне этот вторник во сне приснился?

Председательша унизила Марину прилюдно. Специально, чтоб проучить, как следует, чтоб побольнее было.

В среду, с утра пораньше ворвалась в приютскую столовку, накинулась на мать с кулаками, подбила глаз, выдрала с «мясом» пуговицы на белом накрахмаленном халате.

– Как, тебе, блядине, не стыдно? У тебя же дочка взрослая. Все понимает. – Орала Рыжая Тома.

Стокилограммовая Надька Бомбовоз, шваброй разгоняла по палатам приютских детей. Разгонять разгоняла, а сама думала: «Так Маринке и надо: любишь кататься, люби и саночки возить».

– До чего ж, сучка ты смазливая, девчонку довела? По телефону мне звонит, просит: приезжайте, пожалуйста… – Не унималась Председательша. Специально давила на мое предательство, чтоб Маришу окончательно распять. – Может дочку свою решила под мужа моего подложить? Чтобы втроем кувыркаться? Сама —то уж поистаскалась. Одна мужика не потянешь.

Мариша подскочила к ведерной кастрюле, булькающей на плите, с надписью «каша» на жестяном боку.