Вячеслав Мунистер - Закат полуночного солнца

– Черт возьми! Что это такое вообще, стоял в очереди, под солнцем, без головного убора, переживал, и что в итоге? Что я есть буду? Что это будет то, господа хорошие, мы все умрем от жажды и голода? Пить морскую воду мы не сможем, и не пожелаем.

– Чертова посудина. – высказал свое мнение, с излишним эмоциональным окрасом какой-то пассажир, стоящий в бархатном пальто черного цвета.

– Ну и что есть будем? Готовьте сети. И почему нам раньше не сказали? Почему только сейчас. Высаживайте тогда – пропищала какая-то женщина, истерически размахивая руками, чтоб вызвать внимание к себе.

После двух реплик, словно цунами, пронеслись десятки других, если не сотни, разных тембров и тонов, и в этом пчелином гуле можно услышать примерно такое:

– Чего молчите, отвечайте, отвечайте, капитан, как вас там зовут, вы ведь даже не представились, или я что-то упустил.

– А сами-то себе все готовить будут, телеграфировать бы земскому правительству, сразу бы навели порядок…

– Да успокойтесь вы уже, тишину позвольте.

– Зажрались, зажрались, шеи друг другу съешьте, выкусите уже…

– Да подождите вы кричать, лучше послушаем, что они предложат нам.

Вот она – натура человека, истерически ищущего все свое время только то, что является базисом для основных потребностей, как и всѐ животные, лишь скрытое благородством красок, парфюма, одеяний. Вот оно – реальное искусство вести себя как можно ярче, как можно мощней, непотребно, чтоб спасти себя от неблагоприятных факторов. И чем они отличаются от таких же двуногих, орущих странные лозунги, чтоб получить желанный хлеб? Что побудило их к истерике? Беспробудная лень.

– А теперь минуту тишину ради вашего и нашего мира. – выдержанно подытожил капитан – человек непростой, северный, для которого подобного рода «путешествия» казались смешными.

Белая бородка в несколько аршинов, почти седой, он, под действием несмолкающего бреда, направленного в его сторону, вспоминал, как ходил на хрупкой шаландре по северным морям и делился с пассажирами остатками сухарей того злополучного пятого года. Тяжелые воспоминания нахлынули его – но Константин Львович, а именно так он представлялся в мире официальных бумажных изделий, быстро переборол, продолжил свою исповедь перед присутствующими. Он очень не любил, когда его так называли. Лучшим бальзамом было слово «капитан», а для близких «отец». О его жизни было известно еще меньше, чем о Евгении Николаевиче, скрытом от взора пассажиров в капитанской рубке. Плоховато ему было, плоховато. Держался трудно, хотя лицо все еще не подавало – с виду, признаков страшной болезни, мании, сковавшим его рассудок и тело.

И да, действительно, ему повезло, что к нему было обращено мало внимания. Команда была малообщительной – он это понял с суши, близких знакомых тут не было, обычная рабочая обстановка среди людей, не испытывающих друг к другу ничего, кроме редких случаев нужды в коллаборации ради выполнения профессиональных задач.

Постепенно толпа стала успокаиваться. Никто не старался выпрыгнуть из стального источника, еще пять минут назад, апокалипсиса. «Гиппокамп общества медленно уменьшал свою лимбическую активность.» Так, про себя сказал тот странный знакомец, известный нам по данному мной второму имени, а именно «Башмачкин». Он одиночно стоял на близком расстоянии от капитана – но стал смотреть не на него, а на пассажиров. Тщательно нотируя карандашом в своем любимом блокноте. Хотя нет, этот был меньшего размера, чем прежний. «Чем бы дитя не тешилось» – подумал про него, его же научный руководитель, бывший заведующий кафедры психологии, веселый на вид дядька, в довольном простом, незамысловатом, френче, который активно контрастировал на фоне переднего ряда подковного строя.

Вы не поверите, но каково было удивление заметить на некоторых женщинах, в разгар сентябрьского дня, полушубки и даже шубы. Так они решили, используя возможность, покрасоваться своим статусом, или же побаиваясь за самое ценное, чтоб вдруг какой-нибудь матросишка или морская крыса, не сделали ничего плохого, с норьичей, медвежьей или же какой-то иной паницей, тулупом, дубленкой. Мужскому взгляду трудно было понять, что есть что. Если вы конечно не торговец шубами или же не славный охотник.

Скучных людей было здесь мало – серая масса затерялась где-то. Все, какие-то действительно русские люди, правда разных формаций, от придурковатых интеллигентов, пасущихся возле метров науки и докторов – выходцев с того раута, в том числе.

Был там и тот степенный господин – профессор биологических наук, единственный, кто держал в руках бинокль, имея монокуляр на нужном месте одновременно. И вкрадчиво всматривался в эту череду стеклышек, с любопытством юноши, в поисках какого-то редкого кустарника в чащобах дивного берега Приморья.

Его отстраненность, как и некоторых других, чаще всего, рядом стоящих, раздражала толстотелые существа представителей богатой, но лишенной интеллекта, знати. Надоевшие выкриками – будто продавали на палубе любимых осетров или на худой конец, вялую камбалу, с активными призывами – все большой и большей громкости.

Можно поразиться, насколько грубыми голосами все это издавалась из, казалось бы, женских одеяний, такие глотки как у них, по своему звуковому диапазону звучали зловещей диких медведей, особенно после того, как им лучшим, очаровательным, восхитительным и гениальным, сказали, что еды не будет и лакеев тоже. Был бы под рукой батог – мерзавец в лице старика-капитана в миг бы оказался выпорот не тонкими, не прелестными, но при этом оставаясь женскими, диаметром – как сточная труба, ручонками.

Были здесь и снобы, и кудесники малолетние тоже. Лучше всех здесь выглядели военные – именно эти негодяи, по мнению купечества и некоторых шизоидальных, в плане своего бессметного самолюбования, деятелей театра и даже трех артисток труппы сгоревшей театральной школы, совершенно обнаглели и узурпировали право, на желанные апартаменты в каютах первого класса. И поверьте, им было все равно. Так что десять из двадцати кают было занято военными не просто так, как могло быть, по желанию генералища с рыжими усами, а потому – что так были принято в адмиралтействе, в качестве дарования особенно отличившимся в боях гражданской мясорубки, раненым, ходящим на костылях, представителям сравнительного молодого, средний возраст «везунчика» составлял сорок лет, офицерского сословия.

После небольшого затишья, вызванного единственной репликой капитана о том, что еда все же есть, толпа вновь взорвалась, в миг позабыв о удовлетворении потребности в пищи, они же сразу подумали, не все конечно, что команда, имеющая большой дефицит в кадрах, и благодаря им, работающая в фактически бессменном режиме – заменялись лишь человек «у руля» и команда в машинном отделении, остальным была уготована вечное, ну почти, здравствование.