Фил Ахмад - Табаш

В моей первой испытательной поездке директором вагона-ресторана (на вокзале директоров сокращенно именовали ДВР) работал белесый молодой откормленный хохол с пухлыми, недовольно поджатыми губами. Это был эгоистичный, жадный до денег и весьма самодовольный тип. Вся бригада уже была в сборе. Атмосфера в вагоне была пропитана обычной деловитой предрейсовой суетой. Шустрые официанты, одетые в одинаковые зеленые рубашки, служившие им униформой, накрывали свежими скатертями и сервировали столы. Пожилая худосочная мойщица посуды, она же по совместительству уборщица, беззлобно ворча, юрко орудовала шваброй. Из кухни проникали возбуждающие аппетит пряные запахи. Рядом с буфетом за директорским столом, уткнувшись в документы, с серьезным видом восседал ДВР в такой же, как и у официантов, зеленой рубахе с расстегнутым воротом и закатанными по локоть рукавами. Я подошел к нему и с располагающей улыбкой отрекомендовался. Начальник, не вставая, слегка приподнял голову, в знак приветствия лениво пожал мне руку и снова деловито уткнулся в бумаги. Несколько опешив от неприкаянности, я огляделся и стал высматривать для себя какое-нибудь занятие. Безошибочно ведомый букетом кулинарных ароматов, я прошел на кухню. Дверь была распахнута настежь. Внутри узкого кухонного пространства стоял дым коромыслом и повисла жуткая жара. В сердце ресторана вовсю кипела работа. На раскаленной плите в разнокалиберных кастрюлях что-то варилось и булькало. На большой сковороде, с шипением разбрызгивая масло, поджаривалась четверка тощих, безжалостно распластанных по горячему чугуну, цыплят. В сковородке поменьше пассировались овощи с приправами. Помятый с боков алюминиевый чайник с веселым присвистом попыхивал струйками пара из сплющенного носика. На разделочном столе в живописном беспорядке кучковались натюрморты из сырых овощей и неразделанных кусков мяса кроваво-красных оттенков. Рядом валялись дохлые парочки тощих курей, плотно обнявших синеватые тушки друг друга желтоватыми лапками. На полу в неглубоком тазике грудилась смерзшаяся, попахивающая гнилой тиной куча каких-то неизвестных мне рыб, покрытых глянцевитой скользкой чешуей. Белесые глаза-бусинки, словно кем-то специально вставленные в омертвевшие рыбьи головы, тускло поблескивали в отсветах печного огня и помутневшим взглядом безнадежно взирали на окружающий мир. Рядом с раздачей, глубоко в тени притаилась початая бутылка портвейна, прикрытая опрокинутым граненым стаканом. Заправляли всей кухонной алхимией два бойких паренька в поварских куртках. Чтобы привлечь внимание, я громко кашлянул и поздоровался, на что оба кулинара, на несколько секунд оторвавшись от работы, с любопытством взглянули в мою сторону. Затем, не выпуская из рук кухонного инструментария, почти одновременно доброжелательно кивнули и с извиняющимися улыбками на раскрасневшихся от пылающей плиты лицах показали мне беззлобными и понятными жестами, что я выбрал не совсем подходящий момент для знакомства. Возвратившись в салон, я увидел Лялю, застрявшего в узком проеме входной двери. Он мертвой хваткой вцепился в громоздкий, треснувший в нескольких местах, деревянный ящик, заполненный винными бутылками, между которыми была проложена торчащая во все стороны кучерявая древесная стружка.

– Эй, народ, ну па-амагите же кто-нибудь! – истошно вопил Ляля, из последних сил удерживая тяжеленный ящик, который вот-вот готов был вывалиться из его ослабевших рук. С радостным лицом я бросился на помощь моему новому и, пока единственному здесь, другану. Подбежав к Ляле, подхватил треклятый ящик, и мы, как неразорвавшуюся мину, осторожно опустили его на пол. Ляля облегченно выдохнул напряжение, распахнул объятия и словно мы год не виделись, расплылся в присущей ему добродушно-пьяной улыбке. Вскинув руки с растопыренными пальцами и просительно на меня взглянув, Ляля выпалил нетрезвой скороговоркой:

– П-паможешь эт-самое, да?

В его робком вопросе и опущенных глазах я уловил некоторое сомнение в моем утвердительном ответе. Но как я мог не услужить своему добрейшему коллеге, который не далее, как три дня назад, принимал меня с поистине сказочным гостеприимством и щедростью! Полный сил и желания поскорее приобщиться к ДЕЛУ и почувствовать себя полноправным членом ресторанного коллектива я тут же с рвением включился в погрузо-разгрузочный процесс. Товара было много. Нам пришлось изрядно попотеть, затаскивая в вагон громоздкие ящики с напитками, многочисленные коробки с конфетами и шоколадом, алюминиевые лотки с разнообразной выпечкой и прочей кондитерской снедью. Одновременно с погрузкой необходимо было выкидывать на платформу еще и пустую тару, оставшуюся после предыдущего рейса. Вдруг состав заскрипел и, словно по нему пробежала судорга, нервно вздрогнул. Характерные резкие толчки, сопровождаемые тупым металлическим лязганьем буферных соединений вагонов, указывали на то, что к сформированному на запасных путях составу подцепили маневровый тепловоз. Торопясь завершить работу до того, как состав двинется с места, мы с Лялей резко ускорили темп и в хаотическом беспорядке свалили все товары в тамбур, чтобы потом без суеты и спешки разобрать эту кучу, рассортировать и разложить все продукты по местам. Наконец, наша работа была благополучно завершена. Все нужное было погружено, лишнее выгружено. Утомившийся Ляля, рукавом отирая пот с раскрасневшегося лица, дышал тяжело и прерывисто. Отдышавшись, призадумался, секунду покумекал, и, очевидно, приняв очень важное для себя решение, многозначительно вскинул указательный палец. Потом уверенно прошлепал к холодильной камере, расположенной изнутри вагона около входа в ресторан. Оглядевшись и оценив ситуацию, он предусмотрительно раскрыл дверцу холодильника так, чтобы она полностью закрывала обзор из салона. Протянув руку в холодную темноту рефрижератора, извлек на свет неполную бутылку вина и мутноватый граненый стакан. В тусклом отсвете тамбурной лампочки Ляля плеснул из бутылки ровнехонько до половины стакана. Затем общепринятым жестом коммуникации всех мировых выпивох шлепнул себя по шее тыльной стороной ладони и, вскинув брови, округлившимися глазами вопросительно уставился на меня. Я понял этот бессловесный, но весьма красноречивый вопрос и в ответ отрицательно помотал головой. Тогда Ляля привычным движением опрокинул в себя содержимое стакана. После чего резко выдохнул винный дух широко раскрытым ртом, обтер губы и удовлетворенно икнул. Через минуту на его лице вновь засияла благодушная улыбка безмерно счастливого пьяного человека. Змея состава ожила, дернулась и, покачиваясь, поползла из вагонного логовища. После непродолжительных маневров поезд медленно подкатил к посадочной платформе, мягко притормозил, вздрогнул и, попыхивая сизыми вагонными дымками, замер в ожидании своего часа. Ляля проверил заглушки входных дверей, дополнительно запер вагонные замки специальными ключами, на вагонном жаргоне «гранками», названными так по их граненной рабочей оконечности. Гранки мастерились за отдельную плату по индивидуальному заказу слесарями ремонтного цеха депо. Маститые проводники заказывали для себя не дешевые, можно сказать, эксклюзивные наборы ключей. Спецпродукт для вагонной элиты изготавливался из титана, был компактным, легким и прочным. Изделия из этого материала не покрывались ржавчиной и служили значительно дольше, чем такие же из обычного железа. Гранки служили универсальной отмычкой для всех типов вагонных дверей, поэтому являлись незаменимым атрибутом каждого уважающего себя вагонника. В критических ситуациях те же ключики вполне могли сойти за кастет или биту для защиты или нападения. Стычки с хулиганьем на железке случались нередко, особенно в ночное время и преимущественно на северных направлениях, изобилующих лагерями и поселениями для ссыльных тунеядцев. Громко хлопнув дверью, Ляля вернулся в салон ресторана и, привычно вытянув перед собой ноги, удобно уселся на диванчик около своего столика. Стол был плотно заставлен приготовленными для продажи бутылками с пивом, лимонадом и минеральной водой. Я примостился напротив него на мягком рундучке, выделенном мне для хранения личных принадлежностей. Слегка отодвинув край скатерти в сторону, облокотился на угол стола и стал ждать дальнейшего развития событий моего первого трудового дня. Объявили посадку. Плотная, мгновенно ожившая толпа отъезжающих и провожающих ринулась вдоль состава, высматривая номера своих вагонов. То и дело слышались гортанные окрики носильщиков, протискивающих по перрону сквозь суетящийся людской муравейник тележки с нагруженными на них пирамидами чемоданов, дорожных сумок и мелкой поклажи. Проводники, облаченные в однообразную темно-синюю форму, щелкая заглушками, открывали двери и, как часовые, занимали посты рядом с вагоном для проверки проездных билетов. Ресторанщики, по обыкновению, собрались в салоне и расселись, где придется, в ожидании традиционного предрейсового обряда. Ритуал прошел как водится. Каждый на своем уровне бессознательно загадал на предстоящую поездку личный табаш. Состав, громыхнув сцепками, тронулся с места. Ритмично зацокали буфера и уходящий в неизвестность поезд стал набирать ход. Опустевший перрон медленно растворялся вдалеке и, теряя очертания, постепенно скрывался из виду. Я сидел подле окна, провожая глазами пейзажи уходящего города. Подобно слайдам в проекторе они менялись с той быстротой, с какой двигался набирающий скорость поезд. Постепенно мелькание различимых предметов превратилось в нескончаемую ленту смазанных форм, цветовых пятен, бликов и нечетких линий, то появляющихся, то исчезающих в прямоугольном экране окна. Вот так, совсем просто, без призывного барабанного боя и торжественных звуков фанфар и началось мое познание terra incognita и восхождение на железнодорожный олимп. По инструкции сторожу после ночного бдения днем было положено отдыхать. В специально отведенном ресторану купе я вскарабкался на верхнюю полку и под убаюкивающий мерный стук вагонных колес незаметно для себя погрузился в приятную обволакивающую дремоту. Не спалось. К тому же бесцельное времяпрепровождение совершенно не входило в мои амбициозные планы. Душа, разум и тело жаждали подвигов и свершений во имя высших целей и были готовы к решению любых жизненно важных задач. Преисполненный горячим желанием и решимостью учиться, учиться и еще раз учиться всему новому и полезному, я слез с полки, закрыл купе и вернулся в ресторан. В зале было густо накурено. Несмотря на духоту, там бурлила незнакомая мне кабацкая жизнь. После отправления поезда прошел всего час, но большинство столиков было уже занято посетителями. Кто-то курил в ожидании заказа и со скучающим видом смотрел в окно. Небольшая компания молодежи о чем-то оживленно спорила, перемежая разговор частыми тостами и громко чокаясь. Некоторые пришли в ресторан для того, чтобы убить дорожное время, и сидели за парой бутылок пива, лениво перебрасываясь с соседями по столу пустыми, ничего не значащими, фразами. Проголодавшиеся клиенты в сосредоточенном молчании с аппетитом поедали заказанные блюда. Посетителей обслуживали два официанта, каждый из которых отвечал за свои столики, расположенные вдоль сторон вагона. Одним из халдеев, именно так в ресторанной среде обычно называли официантов, был сам ДВР, прозванный коллегами Хохлом за неуемное и нескрываемое стремление к обогащению всеми доступными при его должности способами. В кабацкой практике всех времен и народов было принято отстегивать администратору едальни часть лакейского табаша, своеобычную десятину от полученных чаевых. Определенная доля, как его иронически обзывали ресторанщики, «абиссинского налога», направлялась по ступенчатой вертикали до самой вершины должностной пирамиды. Хитроумная система конфиденциальных «отстежек» выстраивалась десятилетиями. Для того, чтобы избежать непредвиденных сбоев в ее налаженной работе, технологии, применяемые этой структурой, постоянно совершенствовались и с каждым годом становились все сложнее и изощреннее. Бурные водопады, широкие реки и тонкие ручейки денежных потоков, берущих начало в неисчислимом количестве разнообразных источников, вопреки силе всемирного тяготения, неизменно и безостановочно стремились снизу вверх. На пути к вершине суммы подношений, оседающих в кубышках участников процесса, разнились в соответствии со статусом блюстителей этого нескончаемого золотоносного потока. На всех уровнях этой хорошо структурированной вертикали негласно действовал абсолютный закон омерты. Нарушителей установленного кодекса купеческой чести система жестоко карала. А идеологических противников, отступников и предателей общего дела подвергала остракизму и без сожалений навсегда отторгала из своего мироустройства. Зловредный, всепроникающий вирус этой системы был чрезвычайно заразителен. Хроническая эндемия, которую он вызывал, не поддавалась никаким методам врачевания. Периодическая профилактика этой пагубы – изоляция безнадежно болящих от здоровых членов общества – приносила временный эффект. За всю историю своего существования человечество так и не изобрело действенного снадобья против монетарных недугов. Там, где золото правит бал, всегда в чести своекорыстие и продажность, зависть и подлость, страх и предательство. Стоило хоть раз побывать в атмосфере вседозволенности, надышаться одуряющим воздухом халявы, ощутить мнимую свободу, которую приносят шальные деньги, и неискушенный человек, как подсевший на иглу наркоман, впитывал в себя все прелести этой безумной нескончаемой игры в иллюзорное материальное Щастье. Гипертрофированное чувство жадности заставило Хохла сознательно отказаться от второго официанта и он обслуживал половину зала сам. Нехитрая кадровая манипуляция стоила ему небольшой взяточки и позволяла, ни с кем не делясь табашем, работать исключительно на собственный карман. Его напарником был Димыч, молодой парень, окончивший физкультурный институт, но так и не нашедший приличной работы по специальности. Помыкавшись по профильным организациям в безуспешных поисках вакансий с достойной зарплатой, которая позволила бы содержать молодую семью, он, подобно многим неприкаянным спецам с «вышкой», забросил никчемушный диплом в дальний угол и пришел на вагоны за лучшей долей. Ради справедливости замечу, доля эта была по тем временам весьма и очень недурственная. И, если взяться за дело с умом и подойти к вопросу личной экономики по-хозяйски, бережливо складывая порейсовый табаш в кубышку, то за полгода работы можно было вполне накопить на «жигули». А если очень расстараться, вообще не бухать и не транжирить деньги на всякую чепуху, то за год-полтора можно было наэкономить даже на подержанную, но еще рабочую, «волгу» из таксопарка или скорой помощи. Не самый плохой вариант – это приобрести популярный в торгашеской среде «москвич» – скромное недорогое авто, не вызывающее зависти соседей и повышенного внимания вездесущих внутренних органов. Работалось весело. Активность и боевой настрой поддерживал бодрящий допинг в виде традиционных «полтинничков» и «соточек», сопровождающих трудовую деятельность официантов во всех ресторанах нашей планеты. В отличие от иноземных коллег советскому халдею главное было не перебрать дозу бодрящего снадобья и не утратить контроль за своими действиями во время работы. Неправильная оценка ситуации могла привести к весьма печальным последствиям. На месте обсчитанных клиентов могли оказаться проверяющие из главка или, что еще хуже, сотрудники ОБХСС, как их обзывали в кабацкой среде, «обухи». Если с первыми можно было договориться на месте и, выиграв время, подключить к улаживанию конфликта ресторанную администрацию, то с обухами заключить сделку было гораздо сложнее, а то и вообще невозможно. Если это кому и удавалось, то подобный компромисс обходился нарушителю правил советской торговли ценой больших нравственных жертв. Молоденькие официанточки, не обремененные нравственными устоями, с легкостью решали возникшую проблему естественным природным способом. Беззастенчиво используя свои девичьи прелести по их прямому назначению, штрафницы приобретали в одном лице полюбовника и личного крышевателя в мундире. С представителями мужской части торгового сообщества все было значительно сложнее. Но в любом случае безотказно срабатывала применяемая в милицейской практике максима: «был бы человек, а статья найдется». Зловещий механизм «посадок» работал не настолько высокоинтенсивно, как в 37 году, тогда время было иное. Но и по сей день, опираясь на эту иезуитскую идею, внутренние органы используют испытанные десятилетиями в застенках НКВД методы и способы обработки человека. Полицейская процедура психологического давления на подозреваемого производилась по избитому сценарию. После проверки нарушителя вызывали на допрос, усаживали на стул посреди кабинета и с устрашающими интонациями начинали обрушивать на голову несчастного грозные статьи УК и максимальные сроки, грозящие ему за содеянное. Несведущий в хитросплетениях оперативной работы бедняга от страха терял способность к здравомыслию и впадал в шок. В этом состоянии он становился податливым и послушным объектом для манипулирования со стороны ментовской братии. Подметив душевный надлом обработанного таким образом субъекта, оперативники сменяли грозовую тональность общения на доброжелательную и уже «по-товарищески» предлагали ему взаимовыгодную сделку в духе доносительства. Отказаться от этого предложения у расплавленного допросом и полностью деморализованного новичка уже не оставалось сил. И тогда, переступив через свою совесть, бедолага добровольно-принудительно шел на сотрудничество. По отработанной схеме завербованному немедленно подсовывался заранее составленный документ, подписав который новоиспеченный сексот был обязан лично докладывать прикрепленному к нему куратору обо всех противозакониях, творящихся на работе и в быту. В обмен на сотрудничество наушник получал от милиции карт-бланш на собственные торговые прегрешения и гарантированную отмазку в случае внезапного наезда сторонних обухов. Подобное случалось с людьми неопытными, еще не вкусившими горьких плодов от золотого тельца. Как правило, это были слабохарактерные трусливые натуры, которые под давлением обстоятельств малодушно ломались и, чтобы спасти свою шкуру, вступали на путь двурушничества. Сильные личности становились еще сильнее и предпочитали подлости наказание, вынося из случившегося жестокий опыт на всю оставшуюся жизнь. В стране советов вирус тотального доносительства проник не только в сферы торговли, но и во все общественные институты этого полицейского государства. Узаконенное стукачество служило некой уздой, которую при необходимости власть могла набросить и затянуть на шее любого человека. Одним из распространенных видов такой удавки была весьма популярная в застойную эпоху карательная психиатрия. Выявленные инакомыслящие и неугодные подвергались аресту и в принудительном порядке помещались в психиатрическую лечебницу. После интенсивного «лечения» психотропными препаратами, люди зачастую выходили оттуда полностью заторможенными, не способными критически оценивать действительность. Человек, прошедший все круги ада в психиатрических застенках, превращался в малоумный апатичный овощ, более не представлявший угрозу существующему строю. Для оправдания циничных манипуляций с личностью был состряпан и введен в медицинский обиход специальный термин «вялотекущая шизофрения». За долгие годы порочная практика фискальства настолько глубоко вросла в гены советского человека, что даже шок от социальных потрясений не смог разрушить этот паскудный социальный фенотип. В разгар последней смуты с высочайшей трибуны оберперестройщиком страны был с пафосом провозглашен безрассудный лозунг: «разрешено все, что не запрещено». Эта фраза была выдернута из высказывания Монтескьё и вульгарно переиначена политическими гастарбартейрами с берегов Потомака для того, чтобы манипулировать ситуацией и направлять ее в нужное им русло. Для оказания братской «помощи» в установлении истинной, проамериканской, демократии в Россию из за океана было специально завезено целое стадо опытных зубров, поднаторевших в технологиях оранжевых революций. Вылетевшие из хмельных уст главаря словеса стали призывом к действию и взломали ящик Пандоры. В контуженной стране разразился чудовищный беспредел, охвативший все сферы жизни. Правда и кривда слились воедино. Деньги выползли из подполья, сделались всеобщим идолом и абсолютным мерилом ценностей. Незыблемая твердыня большевизма трещала по всем швам. Политические проституты побросали свои бесполезные краснокожие партбилеты и, как обезумевшее голодное стадо, скопом ринулись в дикий бизнес. В глубокой тайне от общих масс некогда могучее государство дробилось и нагло разворовывалось «прорабами перестройки» – циничным жульем, дорвавшимся до власти и получившим неограниченный доступ к пресловутым закромам родины. Наиболее агрессивные и самые зубастые представители этой волчьей стаи, миссия которых в этот исторический период была «воровать», с подачи одного доморощенного идеолога были политкорректно прозваны реформаторами. Ручная советская милиция с ее устаревшими стереотипами и насквозь прогнившая система правосудия в одночасье оказались не у дел и были отброшены со столбовой капиталистической дороги на обочину бурлящей жизни. Но униженный, низкооплачиваемый, полуголодный правоохранительный контингент не желал отставать от новоявленных, стремительно богатевших, перестроечных дельцов. Стражи порядка оперативно сориентировались в ситуации и органически интегрировались в базарно-рыночный мирок. С присущей мелкой власти хитрожопостью они принялись навязывать одуревшим от денежного дождя нуворишам свои услуги по защите от криминалитета. За такое прикрытие блюстители законности периодически получали от своей многочисленной клиентуры приличную мзду. Наряду с бандитской гидрой, поднявшей голову из криминального болота, предприимчивая ментовская братва с безудержным служебным рвением прикрывала бизнес и от беспардонных поползновений своих же коллег, которые по законам рынка обратились в непримиримых конкурентов. Зачастую одержимые алчностью бравые оборотни в погонах действовали с такой изощренностью и цинизмом, каковые не снились даже профессиональным рэкетирам. Рейд спецподразделений по злачным торговым точкам всегда сопровождали местные крышеватели – коррумпированные сотрудники местных отделений милиции. Это делалось для того, чтобы в непредвиденных ситуациях прикрыть свои дойные кормушки звездчатыми погонами. В критической ситуации, когда нарушение было очевидно настолько, что скрыть его не представлялось возможным, виновный в приватной беседе с командиром спецгруппы, объявлялся сексотом. Осведомитель же, по законам милицейского жанра, являлся личностью неприкасаемой по причине крайней полезности в борьбе с беззаконием в экономической сфере молодого демократического государства. А чтобы повысить статистику раскрываемости преступлений для «галочки» в отчете о проделанной работе на съедение начальству жертвовалась третьесортная шелупонь, торгашеская мелкота, которой грош цена в базарный день. Ничего не поделаешь, милиция наша не какая-нибудь там, а народная. Как в песне поется, «вышли мы все из народа, дети семьи трудовой». Дети тоже хотят кушать. Желательно много и жирно. Вот и озорничали на полную масть эти беспризорные великовозрастные грызуны. Куролесили и волчили по-взрослому. По самые уши насасывались халявой. И беспрестанно жрали. Давились и жрали. До неусытного свинячьего обжорства. До блевотины… Страшно, что сытые свиньи страшней, чем голодные волки… В те незапамятные времена разгула дерьмократии, жуткого беспредела, вопиющего беззакония и тотальной вседозволенности каждый гражданин распадающейся на глазах страны обогащался, как умел, или нищал, как мог…