Фил Ахмад - Табаш

– Слышь ты, пацан, мы c братанами хочим бухнуть и пахавать, но башлей у нас нету»…

Шокированный, парализованный блеском лезвия и пугающе холодной интонацией диковатого клиента, халдей побледнел и, молча кивнув, пулей улетучился выполнять заказ. Без лишних вопросов на столе мгновенно возникла бутылка вина и обильная закусь… За первой бутылкой последовала еще одна… Затем несколько бутылок пива… Все за счет заведения… Странные гости пили, изредка перебрасывались друг с другом странными непонятными словечками, отвратительно чавкая, закусывали… На глухом полустанке, когда поезд замедлил ход, урки, с жадностью заглатывая остатки ужина, вскочили из-за стола и, на ходу натягивая фуфайки, рванули в тамбур. Там, распахнув дверь, один за другим беглецы повыпрыгивали из вагона и скрылись в студеной ночной мгле… Это было страшно… Это тебе не дубасить в тамбуре беспомощного хлюпика или волтузить тщедушного ботана, неспособного оказать достойное сопротивление откормленным бугаям… Тут можно было и жизни лишиться… Запросто… С представителями криминалитета я встретился еще раз, но уже в иной ситуации. Как-то во время дежурства в парке отстоя меня под утро разбудил доносившийся снаружи раздражительный собачий лай. Приподнявшись с полки, я отодвинул уголок бризки и выглянул в окно. На соседнем пути, прямо напротив моего вагона, мрачно попыхивая тюремным дымом, стоял современный свежевыкрашенный «столыпин» с узкими зарешеченными окошками. Тамбурная дверь вагонзака была настежь распахнута. В метре от нее припарковался «черный ворон» – автозак с открытой дверью фургона. Рядом с выходом и вдоль всего вагона, с силой удерживая на коротких поводках рвущихся к человеческому мясу огромных немецких овчарок, стояли безликие, пресные и безразличные ко всему конвойные. Натасканные на живую человечину охранные псы, готовые по команде «фас!» разорвать любого в клочья, широко разевали слюнявые пасти, устрашающе оскаливали острые желтые зубы и злобно лаяли. По команде охранника очередной зек спрыгивал с тамбурной лесенки на перрон, прижимал к животу свои нехитрые тюремные пожитки, втягивал стриженую голову в плечи и низко приседал на корточки. Приподниматься с земли и оглядываться по сторонам было строго запрещено. В предрассветной мгле разглядеть выражения лиц зеков было невозможно. Все они походили на однообразные мертвенно-бледные пятна. Раздавалась команда. Бедняга, подгоняемый яростным собачьим гавканьем, вскакивал, спешно карабкался по откинутой лестнице кунга и скрывался в клетке автозака. Стоило только кому-нибудь из заключенных чуть замешкаться, как тут же в утренней тишине по вокзалу разносился резкий лающий мат раздраженной вохры и на зазевавшегося зека обрушивался град ударов ногами и резиновыми дубинками. Из опасения быть замеченным снаружи и уличенным в непотребном подглядывании я не осмелился раскрыть окно полностью. Напротив, еще плотней задернул занавески, оставив между ними только узкую щель для обзора. Жизнь маленького человека съежилась до размеров амбразуры, сквозь которую я с неизъяснимым отталкивающим любопытством продолжал пристально наблюдать за происходящим. По телу неожиданно поползли холодные колючие мурашки. Кошмарное зрелище пересылки ужасало, отвращало, но одновременно обладало поистине сатанинской силой притяжения. Несмотря на ощущение гадливости и неприязни, жуткие сцены вызывали тоскливую жалость к несчастным, мутили душу и… заставляли задуматься. Вся процедура тюремной перевалки заключенных продолжалась не более получаса, но, будучи эмоционально вовлеченным в процесс, мне показалось, что я провел в этом аду целую вечность. Передо мной во всей своей вопиющей тошнотворной наготе раскрылся пласт иного человеческого существования, мрачного, гадкого, омерзительного, совершенно несообразного с моим нынешним образом жизни. Я неотрывно смотрел на мелькающие за окном черно-белые кадры, будучи не в силах отвести взгляд от тяжелого сценария. Не покидало ощущение ирреальности происходящего. Ощущение было такое, словно мне снился страшный сон, и я никак не мог заставить себя проснуться, чтобы прекратить это дьявольское наваждение. Казалось, что развернувшиеся перед моими глазами сцены жестокости лишь нелепый продукт больного режиссерского воображения и что сеанс этой «чернухи» скоро закончится. И тогда съемка будет завершена, софиты погашены, реквизит свернут и утомленные актеры разойдутся по домам… Увы!.. Это были неприкрытые реалии жизни… После просмотра и осмысления этого сюрреалистического триллера в меня словно вселился дух святой со всей своей серафической свитой. Необъяснимый подспудный страх перед неотвратимым возмездием, внезапно поселившийся внутри меня, породил весьма странную и парадоксальную метанойю. Из плутоватого кабатчика я мудреным образом перевоплотился в кристально честного, образцового работника советского общепита. Целый месяц я был законопослушным гражданином, а в глазах коллег – конченым полудурком. Несмотря на внутренние запреты и новообразованные табу, атавизмы недавнего халдейского прошлого все же давали о себе знать. Но как только у меня появлялось искушение приписать к счету клиента лишнюю циферку или возникал соблазн подменить марочное вино низкосортным аналогом, перед глазами тотчас же вырисовывались убийственно колоритные сцены недавней тюремной пересылки. В ушах возникали матерные окрики конвойных, перемежаемые отвратительным собачьим лаем. Этих, весьма убедительных, эпизодов было достаточно для того, чтобы моя воспрянувшая совесть начала бить в литавры и торжественно протрубила в фанфары победу. Пожалуй, это был единственный добропорядочный период в моей ресторанной карьере. Скоротечный нравственный мазохизм и моральные фобии обнулились после того, как я подсчитал ущерб после месяца невообразимо честнейшего труда на благо родного социалистического общества. Ни о каком табаше, естественно, не могло быть и речи! Всю месячную зарплату и еще столько же из личной кубышки мне пришлось вложить в кассу ресторана для покрытия недостачи. После вынужденного, но крайне оскорбительного для профессионала, «попадалова» из моей памяти сами по себе исчезли и сама пересылка, и связанные с ней мнительность и ужасти. Прежний образ жизни, подобно птице Феникс, возродился из пепла тревожных сомнений, самобичеваний и самокопаний. И я возобновил поступательное движение к новым высотам. На дороге бывало всякое. В стенах ресторана частенько случались забавные казусы, а иногда происходили и мелодраматические инциденты. Как-то в одной из поездок изрядно наклюкавшийся майор-артиллерист выцелил среди посетителей женский объект своего хмельного вожделения и положил свой залитый сальный глаз на миловидную даму, сидящую за соседним столиком. Жалкие попытки возбужденного вояки привлечь внимание незнакомки всякий раз терпели фиаско. Дама увлеченно слушала молодого человека, сидевшего напротив нее, игнорируя все чувственные притязания майора. Задетый за живое ледяным безразличием к своей персоне, военный с досады много пил и распалялся все сильнее. Неожиданно обуревавшие майора страсть и винные пары ударили в его командирскую извилину, выпрямили ее и напрочь затмили остатки разума. Разобиженный офицер выхватил из кобуры пистолет и, словно идущий в атаку солдат, дико заорал: