Модест Казус - 365. Сказки антарктических писателей

И откроет он глаза.

И увидит он гепарда, летящего над саванной.

И увидит он африканского слона, трубным зовом встречающего рассветное солнце.

Один славный комбайнёр, удостоенный всевозможных титулов и званий, орденов и медалей, поехал в областной центр получать грамоту, а, вернувшись, увидел, что ржаное поле, обещавшее дать рекордный урожай, одолел паразит.

Завёл комбайнёр могучий комбайн, да и поехал собирать уцелевшее. Но паразит был хитёр: залез он в нутро гигантской машины и заразил нутро своими выделениями. Закашлял могучий комбайн, задымился, встал поперёк гряды, признаками жизни ни на какие действия не реагирует.

Махнул рукой комбайнёр, закрылся в доме и запил. И больше в его жизни не произошло ничего, о чём стоило бы рассказать.

Один славный астрофизик гордился своим астрофизически структурированным умом. Говорил даже, что организм его на семьдесят процентов состоит из мозгов, а на остальные тридцать процентов приходятся нервные волокна, которые мозговые отделы объединяют.

Проснулся однажды астрофизик и обнаружил, что всё вокруг, буквально всё, стало полиэтиленовым: и мебель в квартире полиэтиленовая, и свет солнечный из полиэтилена, и полиэтиленовая вода из полиэтиленового крана, и полиэтиленовые дети заглядывают в полиэтиленовые окна.

Страшно стало астрофизику. Вышел он на полиэтиленовую улицу и начал искать ответ. Но ответы, которые он находил, были сплошь из полиэтилена, который плавился и сжимался, сгорая в огне безупречной логики астрофизического ума.

А между тем ум разрастался от скопища нерешённых задач: рос вширь и вдоль, пока не стало ему тесно.

Тогда ум вышел на волю и сгинул в бардо, оставив после себя лишь кусок грязного полиэтилена, втоптанного в асфальт. И больше в жизни славного астрофизика не произошло ничего, о чём стоило бы рассказать.

Однажды Румпельштильцхен забыл своё имя.

И больше в его жизни не произошло ничего…

Когда-то они увидели мир, и мир этот казался бескрайним океаном с берегами, которых не существовало.

Когда-то они чертили мелом на доске первые слова, и слова эти были просты и понятны, как мартовский паводок.

Когда-то они гуляли по сумрачным аллеям, держась за руки, и неумолимое будущее искрилось из-под двери.

Когда-то они смотрели на солнце сквозь полупрозрачную листву.

Когда-то они стояли на железнодорожной платформе в ожидании поездов, следующих по всем направлениям.

Когда-то они верили в то, что можно изменить время, не зная, что время никогда не меняется.

Когда-то.

Теперь они верят в то, что на улицах, по которым они добираются до дома, не будет пробок.

Теперь они носят солнцезащитные очки.

Теперь они едут в метро, заштриховывая клетки в японском кроссворде, словно дни собственной жизни в календаре.

Здесь каждое утро просыпаются, чтобы проживать один и тот же день.

Утренний чай. Черно-белая смурь. Небо такое же серое. Оно теперь всегда серое, серое безоблачное небо и серое солнце.

Впрочем, они никогда и не смотрят в небо. Они разговаривают, жалуются, смеются.

Ещё один день.

Ещё одно кино.

Ещё один человек.

Ещё один килограмм помидоров.

Ещё один ребёнок.

Ещё одна книга.

Ещё один футбольный матч.

Ещё один кроссворд.

Каждое утро они просыпаются, чтобы проживать один и тот же день.

Но меня здесь нет.

Она любила солнце. Белое, как антиблошиный костюм. Чистое, как респиратор. Она спускалась в чумную сырость подвала, а старухи шептали ей вслед. Проклинали за отравленных котят. Самих котят старухи не брали – нечего заразу в дом тащить – подкармливали колбасными плёнками да требухой. И жалели.

Держа дуло распылителя наготове, она шлёпала по лужам с застоявшейся водой. Капельки ядов оседали на скользких, поросших грибами стенах. Но ни грибы, ни крысы, для которых были предназначены яды, не погибали в муках. Крысы даже питались отравой, слизывая со стен ядовитый конденсат. Они пришли в подвалы из неизвестного научно-исследовательского института за оврагом. Цветные, словно игрушки из детского магазина, крысы выглядели вполне безобидно, когда она приблизилась, чтобы получше рассмотреть их.

Крысы набросились на неё, ведомые неким древним заговором, который помнили только старухи у подъезда.

А может их привлёк аппетитный запах резины.

Мы об этом уже не узнаем.

Пошёл мужичок на рыбалку, а в доме оставил грудника. Грудник обрадовался и давай проказничать: то собаку на крюк повесит, то таракана съест, то петуху шею своротит, то кастрюлей козлу по рогам, хохоча, настучит.

Но наскучили груднику проказы и стал он шарить по углам. Нашарил в одном углу банку, которую отец забыл на рыбалку взять. Открыл банку, а в банке – червь! Извивается кольцами, багровой синевой блестит, сипит и в рот детский лезет. Заверещал со страху грудник, полез в люльку, а червь за ним – в люльку заполз и елозит. Грудник из люльки выпрыгнул, пополз к собаке.

– Собачка-собачка! – плачет грудник – Спаси меня от червя слизнявого!

Но мотает собака мордой, будто не признаёт.

Грудник к тараканам:

– Таракаши-таракашки, спасите меня от червя людоедского!

Но бегут от него тараканы в щель и усами оттуда шевелят.

Грудник к петуху:

– Петя-петушка, спаси меня от червя сосущего!

А у того – шея набекрень и глаз мёртвый в потолок.

Грудник к козлу:

– Козлик-козёлик, спаси меня от червя пиявошного!

Но козёл испугался, что опять кастрюлей в рог получит, прыгнул через окошко – и в лесок!

Завыл грудник протяжно, аки в трубу, так завыл, что стало слышно на озере, где отец водку с рыбаками пил. Прибежал отец в деревню, ворвался в дом и убил червя.

После случая сего мальчик исправился, не хулиганил больше, а когда вырос большим, стал дьяком.

Жил да был в Японском море дальневосточный краб. Жил, значит, был, и завидовал всем представителям окружающей флоры и фауны. Завидовал полёту летучих рыб, завидовал округлостям скалистых глыб, завидовал зигзагам морского змея и таксонам Карла Линнея.

Так и жил, так и был дальневосточный краб, страдая от склонности к пожиранию трупов и прячась под камнями, пока однажды по этим камням кто-то не постучал.

Засуетился краб, заползал туда и сюда, постучал клешнями нервно и, наконец, спросил:

– Кто?

– Жак Ив Кусто! – забурлило пузырями снаружи.

Вылез краб из-под камней, чтобы попозировать перед фотокамерой великого путешественника. Завидовали ему потом многие, да недолго: через неделю выловил краба сахалинский рыбак – дядя Лёня по прозвищу Кит. Отнёс дядя Лёня ракообразное в ресторан, где его и скушали, причмокивая, охочие до японских харчей туристы.