Игорь Сирица - Лестница в небо Вячеслава Ткачёва. Исповедь белого генерала

– Слава, поедем поить коней, – предложил он.

Конечно, сбор клубники после этого мной был окончен и я вскоре уже очутился около лошадей. Кучер помог мне, поддержав за коленку левой ноги, сесть охлюпкой 37 37 Без седла. на одну из пристяжных, а сам сел на кореннике, ведя в поводе другую пристяжку. Мы подъехали на рысях к табачной плантации, возле которой находился небольшой хуторок. Оттуда выскочили презлые собаки. Одна из них подкралась к моей лошади и схватила зубами за ее хвост. В ответ на это мой конь брыкнул и ударил собаку задними ногами. Я, естественно, не мог в этом положении удержаться на голой (без седла) спине, и полетел через голову вперед. Но на лету я не выронил из левой руки повод уздечки, а правой схватился за ухо лошади. В таком положении я и повис. Видимо, мой вес тогда не был велик и конь мой некоторое время даже скакал, но постепенно стал опускать голову, уменьшать аллюр и, наконец, остановился.

В 1893 году мой отец был выбран казачьим атаманом станицы 38 38 Впервые он был избран станичным атаманом в 1882—1888 гг. (См.: Затолокин В. П., Питинов А. Г. 150 лет станице Келермесской. – СПб., 2013. С. 157). . По его настоянию были устроены скачки казачат от 8 до 16-летнего возраста. Все участники были разделены на 3 группы: 1-я – от 8 до 10 лет, 2-я – от 11 до 13 лет и 3-я – от 14 до 16 лет. Мне было тогда 8 лет, и я пошел в 1-ю группу. Надо было пройти карьером по кругу (прочерченному плугом) в 2 версты. При этом, пересекать линию круга – входить внутрь его и тем сокращать расстояние пробега – запрещалось. Я пришел вторым, но по праву должен был получить первый приз, так как мой конкурент несколько раз пересекал линию круга и входил внутрь его. Для защиты своего права и справедливости мне надобно было обратиться к станичному атаману, то есть к своему отцу. Я, конечно, на это не решился и получил 2-й приз – газыри к черкеске. К сожалению, эти скачки омрачились несчастным случаем: один из казачат старшей группы упал с лошади и получил сотрясение мозга.

Я еще с детства был очень уравновешен – имел спокойный характер, быть может, потому, что был сыном старого отца? Когда я родился, ему было 57 лет. Ни шалуном, ни проказником я не был. Вероятно, поэтому я и не помню, чтобы меня наказывали. Я рос как трава в поле: как уже раньше было сказано, никто не насиловал мою самостоятельность, почему окружение имело на меня большое влияние. Каково же было это окружение? Мой отец был в то время единственным офицером в станице, да еще и дворянского происхождения, поэтому для окружающих меня (вне нашей семьи) среды я был паныч – барчук, и это создавало для меня особое положение. Но я этим никогда не гордился, да и не пользовался. Наоборот, я чувствовал интуитивно, что это мое положение накладывает на меня особую обязанность – быть на высоте. Ища какой-то дружбы, меня невольно тянуло в народную массу: моими товарищами по игре в лодыжки 39 39 Детская подвижная игра. , в рыбной ловле и других забавах были детишки соседних домов (без различия, казак ли он или иногородний), а моим закадычным другом был сын нашего мельника. В зимнее время, когда устраивались кулачные бои – шла «кунавина» на «матню» (одна половина станицы на другую) – на левом фланге общего строя дрались ребятишки. Там был и я. Везде я был своим: на конюшне, в кухне, на маслобойне, в табуне. Повсюду встречал простое, сердечной отношение к себе. В глубокую осень, когда нога тонула в грязи почти до колена, рабочие с маслобойни брали меня к себе в гости, со смехом они носили меня на своих спинах или шее. Там в обеденный перерыв меня угощали мелко нарезанной, почти не мытой, но пожаренной на свежем, только что из-под пресса, ароматном подсолнечном масле картошкой. И как это было вкусно!

Я очень любил обедать на кухне вместе с рабочими, где наслаждался кандёром 40 40 Густой суп с пшеном, заправленный салом или маслом. , затёркой 41 41 Шарики из муки, сваренные в молоке. , галушками. А дома за обедом сидел в унылой, скучающей позе перед наполненной тарелкой ароматного куриного супа или перед аппетитно выглядевшими розово-желтыми сырниками, залитыми свежим сливочным маслом и сметаной.

– Что же ты не ешь? – обращалась ко мне с досадой мама. – Ты опять там налопался галушек?

Как-то в день моих именин работники, обедавшие на кухне, напоили меня пьяным, конечно, не умышленно, а, просто, не рассчитав моих способностей к алкоголю. Впрочем, переполнила мой хмель не выпитая с моими друзьями на кухне водка, а чихирь 42 42 Неперебродившее вино домашнего приготовления. , который я пил уже дома. И я до зрелого возраста не мог видеть этого вина.

Эта среда, естественно, меня грубила, принимая во внимание слишком уж нежно-женское влияние в моем раннем детстве. Я многое от этой среды узнал и позже, уже в [кадетском] корпусе я был среди своих товарищей одним из самых хорошо житейски грамотных и «грехами детства» не страдал. Эта моя естественная демократичная простота открылась отношениями со всеми окружающими и сказалась на всю мою жизнь, и дала яркий оттенок на моем мировоззрении – моей душе была понятна идея «равенства и братства».

У меня очень рано пробудилось влечение к прекрасному полу. Первое мое увлечение, еще до 8 лет, – Розочка, дочь аптекаря станицы Гиагинской. Когда мы ездили в гости к дедушке и бабушке, я возил кумиру моего сердца подарок – флакончик с духами собственного приготовления (из лепестков комнатного цветка герани). Второе – Галина, дочь священника нашей станицы. С каким же нетерпением я всегда ждал Пасху, чтобы на законном основании вылить свои чувства – расцеловать предмет моей любви. Третье – моя двоюродная сестра Нюра Одалланская (тогда мне было уже около 10 лет). Во всех этих случаях, конечно, я был лишь безмолвным воздыхателем – без выраженной мне взаимности. Ухарское выражение своих влечений у молодых ребят на кухне оказало свое влияние. Наряду с грубым, а иногда и пошлым отношением к женщине, я под влиянием женских идеалов (моя мать и сестра Лена) подходил к достойным представительницам прекрасного пола с чистым, возвышенным чувством, полным глубокого уважения. Эта двойственность в моих влечениях и отношениях к женщине сказалась и впоследствии, в течение всей моей жизни.

Мама нередко ездила к своим родным в станицу Гиагинскую и брала нас с собой (меня и Нюру). У деда на станичной площади был большой дом (в 5 комнат), с огромным залом. Длинный крытый коридор соединял этот дом с кухней. В обширном саду зрели прекрасные груши и яблоки. Везде во всем был виден большой порядок. В течение дня мы наедались вкусными и сладкими яствами и фруктами. Перед отъездом нас неизменно посылала мама «попрощаться»: тихо и чинно проходили через комнаты в спальню, наполненную запахами всевозможных лекарств, где там нас встречала аккуратно одетая, с кружевным чепчиком на голове, болезненного вида и не высокого роста старушка – наша бабушка. Она торжественно вручала нам по одному новенькому серебряному гривенничку, после чего мы должны были целовать протянутую ей нам руку. Потом мы шли в кабинет дедушки. Крупный, высокого роста, с длинной, совершенно седой, с оттенком цвета золота, бородой и шевелюрой патриархального вида, старик наделял нас новенькими пятачками, а мы – целовали ему руку. Хотя тогда я был еще и мал, но поцелуев рук, даже у деда с бабкой, я очень не любил. Не сказывалось ли здесь в этом наследие отца, героическая молодость которого воспитала в нем гордость, самолюбие и независимость?