Елена Есина - Восемнадцать ступенек. роман

– Инн, – Димин голос тих и странен. – Инн… Перестань так на меня смотреть.

– Как? – продолжаю смеяться, смахиваю с лица то ли собственные волосы, то ли паутинку, прилетевшую с соседней березы.

– Потому что мне кажется, что я сейчас тебя поцелую, Инна.

Его тёмные глаза становятся серьезными и глубокими, словно это небо, словно шахта колодца, жерло вулкана и еще что-то древнее и бескрайнее, чему нет названия и имени тоже нет.

– А обязательно об этом предупреждать? – пытаюсь отшутиться, но тут его губы накрывают мои, он теплые, нежные, подрагивают и слегка раскрываются. И я тоже в неясном порыве словно раскрываюсь им навстречу. Мне кажется, что мой рот попал в середину цветка, запутался среди влажных лепестков и сам стал частью соцветия. Мои губы шевелятся в ответ.

– Зачем? – выдыхаю в улыбающееся лицо.

– Инна, я начинаю относиться к тебе как к своей девушке, – задумчиво говорит Димка.

– Но, мы же просто друзья? – улыбаюсь, задумчиво щурясь.

– Да, мы просто друзья, – эхом отзывается он.

И я как во сне, обнимаю его за шею и притягиваю к себе, крепко, властно, и он снова тянется к моим губам, неизбежно, жадно, и поцелуй все длится, и я снова умудряюсь улыбнуться, испытав ощущение, которого так ждала, и биение пульса в висках все чаще, и ширится, ширится звездное небо. И шуршат листья над головой. И снова мне кажется – отстраненно, непонятно, что я вне тела, и что два силуэта, обнявшиеся на скамейке – это не мы, а просто образ, символ, вырезанный из цветной бумаги, хрупкий и нелепый.

Потом?.. Ну чего потом было – как у многих, наверное. Зарядили дожди, выпал снег, растаял, снова выпал. Гулять стало холодно, и после занятий мы стали пропадать у Димки на съёмной квартире. Он мне помогал готовиться к сессии, иногда мы втихоря пили вино из чайных чашек, чтобы бабулька, хозяйка квартиры, не заподозрила нас в скрытом алкоголизме. Дружно шутили над Димкиным соседом по комнате, Коляном. Не менее слаженно корпели над учебниками. А в редкие минуты, оставаясь наедине, падали на видавшую виды кровать и целовались до распухших губ, до засосов на шее, до изнеможения тиская, изучая друг друга, ощупывая и покусывая. Потом на ватных ногах приводили себя в порядок и шли гулять – в любую погоду, в ветер, в буран, чтобы остудить горячие руки и щеки. Иногда забредали в полупустые кинотеатры, чтобы в спасительной темноте снова целоваться, тискаться, обниматься, переплетать языки, руки и ноги, тяжело дышать, и, закрывая в изнеможении глаза, тереться носами, щеками и лицами. Нет, никакого секса не было. Какой, блин секс, если мне и слово-то это было противно, и я вся деревенела, слепла и глохла, едва Димкина рука пыталась преодолеть ремень моих штанов. Впрочем, это не мешало мне тереться, извиваться и закатывать глаза, постанывая в его объятьях. На большем Димка не настаивал. Я ему однажды обмолвилась, что уже имею опыт в интимных отношениях, но не хочу это обсуждать. Мы это и не обсуждали, довольствуясь настоящим. Я порой с надеждой вспоминала: «Мы же просто друзья, да, Дим?», он задумчиво соглашался, и все продолжалось к обоюдному удовольствию, по-прежнему.

Далее я блестяще сдала первую сессию. И были каникулы, и поездка домой, и долгие ожидания друг друга после каникул на выходе из разных корпусов универа, пока расписание устаканивалось, а мобильных у нас еще не было. И радость нечаянных встреч, и нежность, и страсть, и легкая ирония, и состязания в остроумии, которые нам не приедались ни на минутку.

Потом? Лето, снова сессия, у Димки вступительные экзамены, во время которых я ждала его в пустых коридорах института, сплющив нос об оконное стекло, скрестив пальцы и любуясь на цветущую черёмуху. Долгий поцелуй на глазах толпы студентов, и мой шепот в его ухо: «Теперь ты не абитура, а первак, да?»

Следом летняя практика, а, по сути, отмывка и покраска аудиторий и сгребание скошенной травы на университетских газонах.

А затем как то резко, будто кто-то скомкал реальность, Димка засобирался на месяц к родне в Казахстан, и я долго и некрасиво ревела, провожая его на поезд. Висла на шее, и слюняво целовала, чувствуя почти физическую боль, потому что мне до этого мига еще некого было терять. Но и мне было пора ехать к маме. Практика кончилась, лето входило в зенит.

Дома как гром среди ясного неба – нервная злая мама: «Инна, ищи работу, мне дорого за тебя платить. Нет, ты не поедешь на турбазу – что за глупости. И надо бабушке помочь.»

А у бабушки ждала новая беда. Едва я приехала, рассерженная и обиженная до глубины души холодным приемом у матери, и принялась жаловаться, мол, опять ей все не так, и что я на этот раз неправильно сделала, вот и учусь где она (мать) захотела, и хорошо учусь, между прочим, как вдруг на полуслове осеклась. Пахло лекарствами, хлоркой и чем-то отвратительно больничным, казенным.

– Ба, а где дед?.. – спрашиваю, а сердце начинает нехорошо трепыхаться. Дед мне был вместо отца: таскал меня маленькую, на рыбалку и за малиной, учил плавать, заплетал косы, вытирал слезы, дул на ссадины и совал полтинники на мороженое.

– Инночка, – бабушка словно стала ниже ростом. – Да ведь рак легких у него. В комнате он своей, лежит.

Я почувствовала, как пол качается под ногами, а рот опять растягивается широко и мерзко, и подступает паника.

– Инна, мы тебе не хотели говорить, пока сессия. Чтоб училась нормально. Да и ему не говорим. Думает, что бронхит. Опухоль неоперабельная, 5 см в диаметре, и метастазы в печени. Деточка, не плачь, ты же взрослая уже.

– Почему вы ничего не делаете? – тупо забормотала я. – Химиотерапия, лазеры, лекарства, что угодно… Почему????

– Это все его сигареты, – с мягким воронежским акцентом, говорит бабушка. – Курил, курил столько лет, и вот оно, напасть какая. Не плачь, тебе говорю, напугаешь его. Полгода, говорят, максимум…

Медленно встаю, вытираю глаза и иду к деду.

– Ооо, привет, студентка! – говорит он и я замечаю, как похудел и пожелтел мой дед, сколько седины прибавилось в его тёмно-каштановых волосах, лишь глаза прежние – живые, черные, внимательные и добрые.

Присаживаюсь на кровать, обнимаю деда, глажу крупные шершавые ладони.

– А я все болею, болею, раскис совсем. А надо виноград подвязывать, она вон не пускает, – кивает в сторону двери. – Ну да живы будем, не помрем, по осени пересажу его весь.

Глаза мои сухи. В горле дерет от запаха лекарств.

– Ты надолго к нам, егоза?

– Я, деда, до конца лета. Мать дома нервная. Я с вами поживу, малины поем, погуляю.

– Так отходит она, малина—то, эххх…

Сидим, молчим, каждый о своем….

Потекли дни, жаркие, сухие и страшные.

По ночам я то рыдала в подушку, молясь всем известным богам и прося чуда, исцеления, милости, обливала слезами икону Владимирской божьей матери и лик Николая-Угодника, то без сил щелкала каналы на телевизоре, не понимая сути ни фильмов, ни передач. То кралась в кухню с толстой книгой, заваривала себе литровую кружку чая, мазала толстые ломти хлеба сливочным маслом и поглощала их в бдении над романом, словно моя бессонница могла кому—то помочь, спасти. Я пряталась за выдуманными историями, чтобы не думать, не быть здесь, рядом с бедою, с большим человеческим горем. А беда не уходила, она словно сидела рядом со мной, и так же выжидала, бдела над бумажными страницами, дышала в ухо, сковывала холодом по рукам и ногам.