Анатолий Тепляков - Под знаком водолея

Я дочитывал Ремарка в абсолютно плохом настроении. Я привык к тихим вечерам, благостному единению с книгой. И совершенно не понимал, как можно так бездарно транжирить время, бездеятельно валяться на кровати?

И когда Антипенко допёк меня очередным вопросом, я предложил:

– Лучше что-нибудь почитал бы, Миша! Дать хорошую книгу?

– Ты шутишь, что ли, Анатоль?! Я буду портить зрение и тратить время на всякий вздор! Неужели ты, в самом деле, веришь в выдумки этих писак? – Он сладко потянулся на кровати. – Жизнь в её конкретном живом виде – вот что может быть интересно! В ней случаются такие сюжеты, что твоему Бунину и Ремарку не снились.

Ну что с ним, оболтусом, говорить?! Если для человека чтение хуже неволи, разве его заставишь? У меня на самом деле от чтения устали глаза, и я подошёл к окну. Удивительно, как я не заметил, что дождь кончился? Ведь шумел-то! Стучался по крыше, по окну, как молящий о помощи прохожий в панике барабанит в дверь. А теперь за окном темно и тихо.

– Дождь кончился. Совсем! – сообщил я новость Мишке.

Тот в ответ лишь равнодушно зевнул.

– Что кончился – хорошо. Что поздно кончился – плохо. На свидание уже не пойдешь. Ну и ладно! Хоть высплюсь по-человечески. Гаси свет, Анатоль.

Мне не хотелось спать. Так рано я никогда не ложился. Но я не хозяин комнаты и должен считаться с желаниями сожителя. Хотя сам Антипенко мало когда считался с моим мнением – мог явиться со свидания в два часа ночи, врубить свет, без стеснения разбудить, чтобы поделиться радостью по поводу очередной победы на фронте любви.

Я выключил свет и на ощупь добрался до кровати. Мишка говорит, что лежа на ней, я едва не достаю до пола. А мне нравится. Это гораздо лучше, чем его жёсткий матрас. Я не успел натянуть на нос одеяло, как раздался стук в дверь. Никто не мог явиться ко мне только потому, что не было у меня девушки, а близкими друзьями обзавестись не успел. И если это не Францевна, то пришли гости к Мишке. Пусть он и открывает.

Но Антипенко уже храпел. Как же мгновенно он засыпает!

Стук – тихий, осторожный – повторился.

– Миша! Проснись! – крикнул я.

– Что? – недовольно спросил Антипенко.

– Стучат…

– Ну и что? Открой!

– Но это, скорее всего, к тебе.

– «Скорее всего», «скорее всего», – раздражённо бурчал он. – На кой чёрт мне кто сегодня нужен! Даже королева Великобритании!

– Так она же старая! – подтрунил я.

– Молчи уж, умник! Кто там? – Мишка выставил ухо в сторону двери. За дверью молчали. – Хороши себе шуточки на ночь глядя!

Он открыл дверь и скрылся в коридоре. Я слышал лишь приглушенные голоса: Мишкин и женский. Женский голос был жалким, умоляющим. Мишкин же сердитым и почти лающим. Неужели явилась в десять вечера его новая любовь, а Антипенко выйти на улицу, проводить её ленится? Так и есть! Через три минуты, со злостью хлопнув дверью, Миша вернулся в комнату.

Гостья не ушла. Слышно было, как кто-то всхлипывает в коридоре. Антипенко же завалился опять в кровать.

– Кто там плачет? – не выдержал я. – Ну и толстокожий же ты слон!

– А что? Ты прикажешь мне нянькаться с этой дурой Зойкой?

– Не мог поговорить с ней по-человечески, расставить все точки над «и»?

– А я как говорил?! – разозлился Антипенко. – И так и сяк уговаривал топать домой, пока ещё детское время. А она пургу погнала: люблю, в Сож брошусь! Тьфу! Истеричка!

– Надо же что-то делать… У девушки нервный срыв.

– Девушкой она была в детском саду! Если тебе её жалко – иди, успокой, вытри слёзки!

Мишка укутался в одеяло, как в непробиваемый панцирь, отвернулся к стене. Услышав, что я поднялся и одеваюсь, буркнул:

– Свет не забудь выключить, уходя, великий гуманист!

Подошёл бы к нему, врезал по его заносчивой роже! Да разве поможет? Только устроим драку, из-за которой Францевна сгонит обоих с квартиры.

Я вышел в коридор, освещённый тускло горевшей под потолком и засиженной мухами электрической лампочкой. Панели в нём были окрашены в тёмно-зелёный ядовитый цвет. На их фоне особенно жалко смотрелась ссутулившаяся девичья фигурка в насквозь промокшем лёгком белом плаще. Словно надломленная, склонённая долу берёзка, Зоя прислонилась к стене и тихо, но безнадёжно плакала. Видно было, что горе её неподдельное. Но ещё более жалким было унижение.

– Зоя, успокойся! – сказал я, положив руку на девичье вздрагивающее плечо.

Она взглянула на меня отчаянно-печальными карими глазами. Они были полны слёз, как кувшинки утренней росой. По лицу была размазана ярко-красная помада. Я вытащил из кармана носовой платок, вытер, как обиженной младшей сестрёнке, её щеки.

– Толя! Он негодяй! – узнала она меня. И вдруг бросилась ко мне – вся озябшая и жалкая, обхватив мою шею руками. Уткнувшись мне в грудь носом, она зарыдала ещё отчаяннее. Я опасался, как бы ни услышали соседи и Францевна.

– Ну, перестань! – я успокаивал её, гладя по мокрым волосам дрожащей рукой. – Ты такая красивая, такая добрая! Он не достоин твоей любви!

– Не достоин! – всхлипывая, согласилась Зоя, не переставая плакать, размазывая слёзы вперемешку с помадой по щекам.

– Ты найдёшь себе другого парня – лучше, добрее. Он будет любить тебя и дорожить твоей любовью! – как мог, утешал я её. Я сам был готов разрыдаться вместе с этим беззащитным существом.

Наконец, Зоя немного успокоилась. Я помог ей привести себя в порядок. И по-дружески обнял за плечи. Она обиженным ребенком прижалась ко мне.

– Давай, я провожу тебя домой. Хорошо?

Она в знак согласия лишь кивнула головой.

Мы вышли на улицу. Вечерний Гомель, умытый весенним ливнем, был опрятен и наряден в свете неоновых фонарей. Мокрый асфальт сверкал, переливался перламутром. Было удивительно свежо, а воздух чист и невесом, словно в деревне. Ветер, безжалостно разорвавший в клочья дождевые тучи, успокоился.

Мы с Зоей молча шли по обезлюдевшему тротуару Советской улицы. Я обнимал её худенькие плечи, и во мне боролись два противоположных чувства. Одно – жалость. Она переполняла мое сердце, и я готов был дать отпор любому, кто посмел бы посягнуть на покой этой хрупкой девушки. Но под своей рукой я ощущал тепло молодого женского тела, которое можно ласкать, целовать и которое, наверняка, способно дарить сказочные наслаждения. И ещё я чувствовал трепетное тело Антигоны, о которой мечтал последнее время.

И я нелицеприятными словами корил себя за постыдные желания – у человека горе, а я думаю о такой мерзости.

Чувствовала ли Зоя, как взволнованно дрожит моя рука на её плече? В таких вещах женщины лучше и тоньше мужчин разбираются. И взрослеют девушки раньше парней. Зоя шла рядом – тихая и молчаливая, и от этого ещё более таинственная. Я понимал, что надо что-то говорить – что-то вежливо-нейтральное, и не мог произнести ни слова. А ей, полчаса назад пережившей сердечную трагедию, наверняка было не до разговоров.