Владимир Лим - Цунами, или Смерть приходит на рассвете

У шахмат Директора была одна особенность: когда Мальчик двигал фигуру, перед ним открывалась вся партия, как в ускоренном кино…

Мальчик шел вдоль плоского берега реки, почти по самой кромке, впереди него гнала рябь стая мальков чавычи, спасавшаяся от зубастых гольцов на теплом мелководье. Мальчик шел быстро – возле японского топографического знака в виде огромного наконечника стрелы стояла Таня с мячом. Она уже успела переодеться в белую майку и заплести волосы в одну пепельную косу, такими же пепельными, выгоревшими были ее слегка нахмуренные от яркого солнца брови, она смешно морщила свой нос в легких конопушках и смотрела вдоль берега. Мальчик чувствовал ее взгляд, как чувствовал теплый ветер или ласковый солнечный свет.

Глаза у Тани были такими же серыми, как у Бабушки.

Она ничего не сказала об отце. Потому что он не был смертельно болен, не упал в шторм с баржи, его не притерло бортом к пристани, он не утонул в устьях Летовки, никто – ни люди, ни море, никто не был повинен в его смерти. Она сама не знала, потому что он обманул ее, он должен был жить, а не оставлять его одного…

Мяч плохо отскакивал от песчаного берега, и они пошли к поселковой Доске почета, за ней был высокий деревянный помост для праздничной трибуны, на нем лежали чьи-то ездовые собаки, грелись на солнце. Мальчик спихнул их с помоста.

Играли с мячом по очереди, били по нему – то из-под ноги, то из-за спины, хлопая между ударами в ладоши.

Мальчик ошибался чаще, и Таня выигрывала, но он не огорчался, у него не было азарта в этой девчоночьей игре, он лишь боялся, что Тане быстро надоест игра с ним и она уйдет. Мальчик тихо радовался каждый раз, когда ошибался – Таня смеялась, хлопала в ладоши и говорила:

– Теперь я, теперь моя очередь!

Мальчик делал вид, что ему жаль расставаться с мячом, он медлил отдавать, радуясь тому, как разгораются серьезные Танькины глаза.

Пришел Ромашка и стал кормить голубоглазую лайку пирожком.

– А у Юрки отец помер, – сказал вдруг Ромашка.

– Я знаю, – сказала Таня, испуганно глядя на Мальчика.

– А почему ты не плачешь? – спросил Ромашка.

– Он потом будет плакать, – строго сказала Таня.

– Ага, потом буду… – замялся Мальчик… – плакать…

Таня внимательно посмотрела на него и спросила Пинезина:

– Хочешь с нами играть?

– А чур, я первый! – обрадовался Ромашка.

Мальчику было неинтересно играть втроем, он сел на край помоста и свесил ноги, подошла лайка и лизнула его в щиколотку.

Ромашка и Таня, показалось ему, играли долго, потом Ромашка стал хлюздить, и они заспорили, забыв о нем.

Мальчику стало немного грустно. Он спрыгнул с помоста и погладил лайку. Лайка линяла, шерстка, еще белая, грубая, снималась клоками.

Таня окликнула Мальчика:

– Юра, твоя очередь!

Мальчик вяло махнул рукой.

Таня подумала немного и сказала:

– Мне тоже не хочется.

Мальчику разом стало весело, он вытер рукавом мокрые глаза и побежал к реке с певучим криком:

– Погна-а-ли ка-а-тер смотре-е-ть!

От речной пристани отходила новенькая «Комета» – катер на подводных крыльях. На пристани собралась вся поселковая детвора – смотреть, как белый, похожий на самолет кораблик будет разгоняться и парить над водой – как чайки, как ракета, как посланник из другого мира, а на корме, вытягиваясь всем полотном, затрепещет прощально красный флаг…

Допрашивали в комнатке рядом с кабинетом начальника портпункта. По расположению (недалеко от приемной) и по отсутствию таблички на двери Пушкин сразу догадался о назначении этой комнатки.

Впервые у особистов я оказался в военкомате, куда меня вызвали повесткой на первом курсе. За дверью без таблички поджидал человек в бобрике. Он предъявил удостоверение капитана госбезопасности и, машинально поглядывая по сторонам, предложил мне стать агентом.

Я выслушал его с интересом, мне льстило внимание такой солидной организации ко мне, понравилась и перспектива стать разведчиком. Но когда капитан стал инструктировать (тебя всегда могут спросить, пусть даже в шутку, а не стукач ли ты, и ты должен быть готов к такому вопросу и не выдать себя), мне стало не по себе, я не отказался бы стать разведчиком, но не хотел быть стукачом…

На третьем курсе меня пригласили в «особую» комнату уже в институте – между кабинетом ректора и парткомом. Вежливый, моложавый, с гладко зачесанными назад темными волосами, похожий на актера человек предъявил удостоверение подполковника и попросил охарактеризовать поэта Петра Кошля, моего однокурсника, который на днях, напившись, вместе с болгарином Лочански забрался на памятник Пушкину и читал стихи диссидентского содержания.

Кошль мне нравился – за кроткий нрав и хорошие стихи, на первом курсе я захаживал к нему в гости в общежитие, послушать его «вирши» и поиграть в настольный теннис. Кошль в детстве перенес полиомиелит, правая нога у него высохла и подволакивалась, но это не мешало ему частенько обыгрывать здоровых приятелей. И все же я не мог представить, как Кошль взобрался на Александра Сергеевича… Лочански – другое дело, тот мог взобраться куда угодно, особенно во хмелю…

Я честно поделился своими сомнениями с подполковником, невольно улыбаясь от щекочущего чувства опасности (я знал, что, хотя жена Кошля была младшей дочкой секретаря ЦК Компартии Белоруссии, а Лочански – дипломатом, работавшим в представительстве Болгарии в ООН, в любой момент все могло кардинально измениться и тогда сдадут не только Петра и Лочански, но и их высокопоставленных родственников, а заодно и всех, кто причастен к этой истории, в том числе и я, скажи неосторожное слово). И тут, на самом пике самолюбования, я оглянулся и увидел входящего в комнатку Деда, ректора института.

Дед в молодости был чоновцем, получил ранение во время экспедиции против бандеровцев, руководил театрами сначала на Украине, а потом и в Москве. Дед был скор на расправу, но мог быть и великодушным…

Он выглядел моложе своих шестидесяти пяти лет, всегда ходил в отутюженных костюмах и ярких галстуках, но суровое простое лицо, короткий сивый ежик, отрывистая грубая речь и недоверчивый взгляд выдавали его отборный пролетарский аристократизм и грозное чекистское прошлое.

Дед не гнушался чтением лекций по истории советского театра, из его рассказов всегда выходило, что самые важные люди в театре – пролетарии от искусства: гримеры, костюмеры, осветители, прочие рабочие сцены. Когда Дед входил в аудиторию, мне казалось, что он запирал собою воздух в дверном проеме и продавливал его как поршень в цилиндре, создавая давление выше атмосферного.