Владимир Лим - Цунами, или Смерть приходит на рассвете

Увидев, что брат остановился, Мальчик крикнул:

– А вот будет волна и все утонут…

Союзник кивнул, братец предсказывает цунами уже третий год – как обидится на кого-нибудь, так и обещает.

Мальчик повернулся и пошел в поселок.

От его покорности и обиды Союзнику стало необыкновенно грустно, он даже прикрыл глаза, векам было жарко от слез, Союзник видел две фигуры, большую и маленькую, уходящие вдаль. Это было мгновение, когда Союзник чуть не окликнул братца и не позвал с собой, но переборол это, как головокружение.

Мама Пушкина была женщиной миниатюрной, миловидной, но с возрастом в ней стал проявляться жесткий мужской характер, не терпящий возражений.

Мама работала в аппарате Центрального совета профсоюзов, часто бывала за границей во главе региональных делегаций, курила «Беломор», Саша ее любил и боялся. Любил за преданность ему, за ее любовь, за то, что она была у него одна и защищала его, как могла, а боялся не оправдать ее надежд, в нем и только в нем она видела смысл своего существования. Она никогда не поднимала на него руки, да и закричала на него только раз в жизни.

На переменке, выйдя из класса, он назвал учителя химии за двойку «еврейской мордой», не вдаваясь в смысл сказанного, а просто повторяя за кем-то из одноклассников, кто-то «стукнул» на него классной.

– Не смей так говорить! – закричала мама с порога, вернувшись с родительского собрания.

– А что такого? – растерялся Пушкин и тем самым невольно выдал себя.

– Это ужасно! Ужасно! – кричала мама. – Кто тебя этому научил?

– Ну, так все говорят, но это просто между собой, – жалко оправдывался Пушкин. – Другие говорят – им что, можно?

– Никому нельзя, но тебе тем более!

– Почему? Чем я хуже других? – Саша от такой несправедливости со стороны близкого человека готов был расплакаться.

– Твоя бабушка была наполовину еврейка! – вырвалось у мамы.

– Ну и что? – не понимал Пушкин.

Мама махнула рукой и ушла на кухню. Потянуло запахом горящей папиросы.

Мама стояла у окна, пальцы, державшие папиросу, слегка дрожали. Пушкин подошел к маме, встал близко, мама замахала рукой, отгоняя от него дым.

– Мой папа – еврей? – спросил Пушкин.

– У тебя нет папы, – мягко ответила мама.

Пушкин за лето вырос, и теперь они были одного роста.

– А я – русский, – сказал убежденно Пушкин.

Анна Германовна была полной противоположностью мамы: высокая блондинка с вкрадчивым нежным голоском, простой, но правильной речью.

Пушкин не успел и рот раскрыть, чтобы представиться, как Анна Германовна втянула его в квартиру и по-родственному расцеловала в обе щеки, при этом она приятно коснулась высокой, с длинной ложбинкой грудью.

Тонкая вязаная кофточка на ее стройном зрелом теле, бежевая юбка из легкой, с блеском ткани – явно импортного происхождения – в такой-то глуши, на краю света!

Мебель в доме была какой-то голой, как перед ремонтом, на застеленных металлических кроватях – скрученные новенькие матрацы. Всюду упакованные новые коробки для консервов с надписью «нерка» и такие же новенькие белые матерчатые мешки с иероглифами, набитые под завязку.

Пушкин не испытывал неловкости первых минут знакомства. Анна Германовна была с в о е й, как тетка, как все близкие люди. Это ощущение родственной близости, похожее на физическое влечение, Пушкин чувствовал лишь к тетке – с первого мгновения их знакомства. И состоялось это знакомство, помнил Саша, тоже здесь.

Тетка заявилась к ним в малахае, просторной кухлянке и высоких торбасах, вместе с запахом оленьих шкур и холодного сухого снега – в пургу, на собачьих нартах со всем своим кукольным реквизитом – маленькая – по плечо отцу, сама как кукла, не тетка, а старшая сестра, обрадовался тогда Саша. Тетка схватила его и потащила на свет, под лампу, чтобы разглядеть как следует, от взрослого у нее были только глаза – ласковые и грустные, да еще остатки губной помады в уголках припухлого рта…

Пушкин помнил общую огромную кухню, женские посиделки после ужина в ожидании мужей, со страшилками об утопленницах и поножовщине и плоскую грозную темноту за окном…

Анна повела его на второй этаж, в квартиру отца, по деревянной лестнице, с глубоко стертыми ступенями, на первом этаже, рядом с квартирой Анны, находился участок каких-то сетей, а напротив дверей отца – двери к мастерам этого же участка.

Пушкин не мог освободиться от детского ощущения, что он ступил на опасную, с ловушками, территорию, где за скромными бумажными вывесками скрываются тайных дел мастера, день и ночь плетущие свои цепкие сети. А эта старая лестница и доски на стенах с осыпающейся голубой краской – всего лишь декорации.

И даже дверь в квартиру отца – была дверью в еще не прожитое прошлое, где Пушкин мог встретить всех – маму, тетку, отца и даже себя.

В квартире было зябко, но, как только Анна откинула тяжелые плотные шторы, дав дорогу связанному в желтый сноп солнечному свету, сразу потеплело, отлегло. Из окна открывался – вдалеке, за высокими качелями, плоскими бараками, серыми сараями – берег быстрой полноводной реки – Летовки, помнил Саша, зеленые длинные и тяжелые лодки, рыскавшие на привязи; какая-то чудесно белая океанская яхта с опущенным, собранным на мачте парусом, овальными иллюминаторами и большим, в обхват, стальным рулевым колесом на корме, у деревянного причала; темно-зеленая, в островках кедрача, долина тундры и заснеженное плоскогорье у горизонта, а дальше, над горизонтом и во все стороны – белые зубцы непроходимого горного кряжа…

Мебель у отца была совершенно общежитского вида – железная кровать, тумбочка, табуреты, но стол в кабинете, придвинутый к самому окну, – антикварный, из красного дерева, украшенный резьбой. Под стать ему было кресло, тоже из красного дерева, тяжелое, с потертой гобеленовой обивкой.

– Саша дорожил этим столом, по преданию, за ним работала Анна Ахматова, – Анна так просто, привычно назвала отца по имени, что Пушкин почувствовал укол запоздалой ревности.

Анна – из поволжских немцев, когда началась война, отец, сельский учитель, поехал в военкомат и не вернулся. Через полгода, уже в Казахстане, куда сослали почти все село, они узнали, что отец не на фронте, а на Камчатке, на рыбных промыслах, мать, техничка в школе, почти не говорившая по-русски, добилась пропуска к отцу и вскоре уехала, оставив Анну, школьницу, на попечение родственников.

Аня, получая от матери денежные переводы, закончила Семипалатинский пединститут и поехала на Камчатку, хотя родители к той поре уже вернулись в Аягуз.