Владимир Лим - Цунами, или Смерть приходит на рассвете

Мальчик теперь бежал к нему. Его обезображенное лицо рвануло душу, как рвало каждый раз, когда он видел его, как будто каждый раз он видел в этом лице себя, все ужасное и постыдное в себе, как будто бы это его душа шла навстречу.

Сын подбежал к окну, Кореец отпрянул, упал в угол, смахнув ладонью шарики крысиного помета. А сын прижался носом, тем местом, где был нос, а теперь два отверстия, уходящие в череп, и это место приняло на мгновение серебряную жидкость стекла и тут же исчезло. Окно опустело – лишь небо над морем. Даже очерченное рамой, оно было огромно, близко до соблазна.

Кореец сжал кулаки, противясь зову, зов шел не сверху, не с неба, давившего так, что хотелось подпереть его, зов звучал рядом, ласковым прикосновением подталкивал в спину…

Кореец рванулся к окну, к родной душе и позвал:

– Сын! Мальчик мой!

Но улица была пуста.

Она жила в нем, как боль тела, не дающая покоя душе. Он закружил по комнате, сгорбившись и опустив руки, они ударялись друг о друга, как безжизненные. Он шел по спирали, и спираль привела его к середине комнаты и заперла его невидимыми витками, он пересек ее, открыл дверь лбом и пошел по пути, который неизменно приводил к Ней. Неумолимо этот путь возникал перед ним – куда бы он ни шел, этот путь вел к Ней, путь, не имеющий направления, как жизнь и смерть.

Он ткнул головой в Ее дверь, отстранился и еще раз ударил лбом, он знал, что дверь открывается в коридор, но что-то заставляло его, сжимая зубы, биться головой.

Он упал на колени и, размеренно роняя голову на порожек, застонал. Затем он встал – как поднимается многодетная вдова в горе для домашней работы, и открыл дверь на себя.

В комнате было голо и чисто, незнакомый человек ничего бы не смог узнать об уехавшей хозяйке, которая даже гвоздей в стенах не оставила.

Не было темных пятен от мебели на полу, лишь четыре кружочка от банок, стоявших под ножками кровати, говорили о том, что здесь жил человек, а не птица.

Эта кровать годилась только для сна – гостеприимная, мягкая, но скрипуче-болтливая. Для любви Она всё стаскивала на пол – матрац, одеяло, огромные пуховые подушки, и кровать стояла голая, как скелет – немой свидетель их безумств…

Они сидели в лодке, на краю борта, ей было жарко под его пиджаком, накинутом на плечи, она выпячивала нижнюю твердую сочную губу, он уже знал ее вкус, и сдувала выпадавшую на глаза прядь волос… Ее молочный запах, смешанный с легким, как намек, как вступающий издалека второй голос, запахом чистого женского пота, притягивал, кружил… Она резко встала, лодка, носом приткнутая к плоскому берегу, качнулась, и Она, чтобы не упасть в реку, присела и схватилась за него, да так, что ладонь ее вошла меж колен, в самый пах… Она засмеялась, осознав оплошность, но руку сразу не убрала, лишь ослабила хватку… И вот так, смеясь, она побежала от него в дом, он схватил ее у дверей, в прихожей, она прижалась к нему всем телом, грудью, животом, ногами, но тут же отстранилась и пошла к кровати… Одним привычным движением она стянула постель с пирамидкой подушек на пол и легла, взметнув к напряженному лицу легкий подол платья… из-за приподнятого белого бедра виднелась золотистая упругая шерстка…

Кореец ходил от двери к окну, не видя еще початую бутылку спирта на подоконнике, предусмотрительно оставленную Лизой в продуманном бегстве.

Путь от окна становился понемногу труднее, чем от двери. Дверь отталкивала, а окно притягивало.

Кореец увидел бутылку, оскорбленный Ее прозорливостью, он схватил ее за горлышко как палку и ударил о подоконник.

Спирт стеклянной живой лужицей подбирался к его ногам… запах спирта заворожил его, как запах женщины. Кореец упал на колени, как перед Лизой, дразнившей его грудью, и… лизнул… Он лежал, машинально шевеля языком, борясь с запахом соблазна, затем поднял голову, уронил ее в лужицу спирта, вновь поднял и уже с силой бросил ее на доски, он бился до тех пор, пока не увидел на половицах свою кровь. Он отполз задом и уперся в печь, вскрикнул и ударил ногой. За дверцей печи, открывшейся от удара, он увидел вату в крови, розовые трусы и тотчас же пополз прочь, к двери.

Кореец вновь почувствовал, что дверь отталкивает, а печь – держит, и он подчинился этим двум силам… Он сунул руку по локоть в холодную печь и сжал там кусок трикотажной ткани, ощущая рубцы резинки. Он замер на мгновение, как будто ухватил в клетке печи ядовитую змею, затем, вздрагивая, потянул руку назад. Вместо отвращения, привычной брезгливости ко всему, что выделяет человеческое тело, он испытывал желание – запах, исходивший от розовой ткани, был Ее запахом, этот запах обрел форму ее бедер, ее лобка и золотистый цвет ее упругой шерстки… Он погрузил лицо в этот запах.

И когда он поднял лицо, запах не уменьшился, а даже усилился, запах поселился в нем, стал его частью, отравляя все, что было в его душе…

Симагаки отбросил вещь, ненужную теперь, перешагнул, боясь наступить на нее босой ногой, и пошел к океану.

Он слышал чьи-то недалекие шаги, осторожный скрип гальки под ногами, но даже не оглянулся.

Он остановился у воды, оставив цепочку следов – уже на песке. Он поклонился, приветствуя отомщенного деда, своих родителей – они стояли на краю небосвода, с укоризной поджидая его, чуть поодаль и врозь, а за ними – двумя нескончаемыми потоками – тьмы его предков…

Симагаки достал из-за пояса сверток, одним движением, кинув на колени, размотал его, это был короткий, слегка загнутый клинок, отполированный до благородного тусклого блеска, расстегнул рубашку и на легком выдохе вонзил лезвие в себя.

Так закончил свой путь японец из рода Симагаки, проживший жизнь простым корейцем, отдавая себя смерти, как сну, в котором нет покоя, а лишь пробуждение…

Союзник, помня странные слова Корейца, шел вдоль берега. Следы были четкими, на черном твердом песке отлива отпечатались даже ямочки от пальцев… Чуть выше, прячась в полосе галечника, тянулась цепочка других – от резиновых сапог…

Нет, ничего не случилось, убеждал он себя, вглядываясь в пустынную перспективу разгорающегося утра.

Но узелок! Он никогда не приходил с узелком. Зачем он принес его?

Он увидел за открывшимся поворотом, в самом начале лукоморья, нечто белое, белее брюха белухи, нет, сказал он себе, это волны выбросили старые сети… Рядом с белым он разглядел черный шар… да, это наплава, говорил он…

Это невод Рыжего! У него черно-белые наплава! Оттащу ее подальше от воды, позову Рыжего, убеждал себя он, хотя уже знал, что это дядя.

Он лежит и молится…

– Это вы, дядя, – сказал Союзник, остановившись неподалеку, – а я думал – это невод Рыжего вернулся, вот, думаю, обрадую его. Вставайте, дядя!