Владимир Лим - Цунами, или Смерть приходит на рассвете

Мальчик Лизу не любил, и Кореец не мог этого понять. Когда они приходили к ней в гости, Мальчик с порога бежал к столу и прятался под ним, стягивая скатерть. И если Лиза пыталась выманить его оттуда, Мальчик визжал, как девчонка…

И все же они стали жить вместе. Это долго было предметом пересудов как среди русских, так и среди корейцев.

Как-то к Корейцу в клубе подошел Крошка Цахес и сказал вроде как ему, но так, чтобы слышали многие:

– Слушай сюда, Кореец, русский мадам плохой, она Бугра посадила, русский мадам много-много денег надо. – Цахес хотел ударить панибратски его по плечу, но Кореец остановил его, с быстротой молнии коснувшись его щеки тыльной стороной ладони – все только и услышали хлопок рукава.

Если они шли по улице – Лиза всегда на шаг впереди в своем подобранном в талии крепдешиновом платье, с валиком волос на затылке и плоской сумочкой на локте. Она шла так, как ходят свободные женщины, покачиваясь всем телом, с обещанием в глазах. Кореец – с выражением готовности на все, лишь бы угодить своей капризной и гордой спутнице. Но, странным образом, в этой его готовности ощущалось и нечто твердое и опасное для всех, кто хотел бы посягнуть на их союз.

Я пришел рассказать ему свою историю, ведь она – это часть истории, которую я украл у его отчима, но вместо этого сижу и думаю, что жить не могу без своей Лизы.

Она уехала навсегда, но я тем более хочу ее, желание лишает меня сил жить, я хочу только ее – видеть, слышать, обнимать… она разводит белые ноги над моими вздрагивающими коленями, приподняв подол платья, обнимает меня за шею, тянет к себе, ищет своим горячим, жадно раскрывшимся цветком и опускается, наконец, на меня, отвернув свое лицо, искаженное сладкой мукой животного желания…

Слезы текут по моим щекам… я хочу говорить только об этом! Но я должен передать этому мальчику свою историю, я не могу унести все это с собой, они должны знать, кто они на самом деле…

Я всегда относился к нему как к родственнику, хотя он был только сыном сестры моей умершей жены. Но он был моим родственником, потому что я всегда знал, что мой Мальчик – сын моей первой жены, просто он родился от другой женщины. И эта женщина знала, что Мальчик – не ее сын, она выносила его… и отдала мне!

Я всегда знал, что они братья, просто Мальчик ждал на небесах, чтобы родиться.

Мой отец – японец. Какое-то время он служил в пхеньянской военной полиции в чине капитана. Выпускник юридического факультета Токийского университета иногда развлекался тем, что высматривал молоденьких деревенских кореянок и задерживал за корейскую речь в общественном месте. Он выбирал самую симпатичную, хватал за ленты, которыми связывались отвороты национального платья, и кричал, что сейчас отрубит их саблей.

Девочка пугалась, послушно шла за ним в его квартирку… Он никого не принуждал, просто бренчал полицейским палашом, предлагал снять корейское платье, чтобы примерить европейское, предлагал еду, сливовое сладкое вино…

Вот так он встретил мою мачеху. Он долго преследовал ее – она была чем-то неуловимым похожа на бросившую его русскую жену. Наконец он пригрозил ей отрезать ленты, а она вдруг сказала:

– Режь, я это ненавижу! Я ненавижу все корейское! Я ненавижу корейцев! Я не хочу рожать корейцев!

– А кого ты хочешь рожать? – удивился отец.

– Я буду рожать японцев! – ответила девушка и, закрыв лицо руками, разрыдалась…

Моя мачеха, которую я любил за болезненную преданность мне, была из деревни, но из помещичьей семьи, сильно пострадавшей во время оккупации. Она не могла смириться с вынужденной бедностью, оккупацию воспринимала по-женски, как насилие – над родиной, над собой и презирала корейских мужчин, трусливо позволявших это делать.

Она не знала, что пасынок ее был японцем наполовину. Вторая половина была русской. Семья Симагаки долгое время жила во Владивостоке, в японской слободке, сын их, студент «семейного» Токийского университета, приезжал на каникулы во Владивосток и там познакомился в кинотеатре с красивой юной русской девушкой, угостив орешками, а потом подвез ее на машине с шофером, которого отец прислал для безопасности.

А когда во Владивосток пришла Красная армия, Симагаки вернулись на родину, обманом забрав внука у русской матери, отказавшейся ехать в Японию – взяли понянчиться, а сами сели на последний пароход в Ниигату…

Отец служил в Корее, потом на Сахалине, мачеху мою он снабдил документами убитой подпольщиками японки и отправил к своим старшим родителям. Они меня и вырастили, так как мачеха наложила на себя руки, не пережив предательства отца – он завел еще одну семью на Сахалине. Скрытно ото всех она обучила меня корейскому языку – это была игра, она произносила фразы на незнакомом, как она говорила, сказочном языке, а я должен был без запинки повторять за ней, я и повторял и, к ее суеверному удивлению, не забывал. И только в одиннадцать лет я обнаружил, что это язык рабочих поденщиков, выращивавших рисовую рассаду на придорожном поле.

Незадолго до смерти от желудочного кровотечения отец отозвал меня с учебы в «семейном» университете, объявив, что семья не может оплачивать мое пребывание в Токио, так как русское правительство разорвало договор на концессию с Русско-Японской компанией и теперь рыбозаводы на Камчатке, с которых кормилась и их семья, перешли к русским, но это еще не все, у моей русской матери, по роковому стечению обстоятельств работавшей во владивостокском отделении компании, есть сын и, стало быть, мой младший единоутробный брат по фамилии Пушикин, фамилия бабушки – Елизавета Семеновна Кацевич. Руководство компании считает, что Пушикин, директор самого крупного завода, в 1944 утаил годовую выручку, воспользовавшись тем, что Япония выступила на стороне Германии, и японский транспорт не мог подойти к Камчатке. Тень этого поступка легла и на семью Симагаки. Мой дед, не пережив позора и разорения, застрелился…

Я мог блуждать бесконечно долго. Ее тело представлялось мне великолепным ландшафтом с волнующими возвышенностями и влажными, поросшими нежной шелковистой рыжей травкой долинами, ее запах, запах прогретой солнцем травы, молочный детский запах ее мягкой груди и терпкий запах ее лона…

Но она не могла выносить моих долгих блужданий, она приподнималась на коленях, вздрагивая от поцелуев и выгибая сильную твердую спину, порывисто ловила меня своими прохладными, слегка шершавыми ягодицами, своим вспухшим, истекающим соком цветком… и если я медлил, она изгибалась, хватала за бедро и прижимала меня к себе, с нежной просьбой заглядывая в мои глаза… И я шел в нее, в ее горячее соцветие, навстречу всем моим женщинам, дарившим мне это земное блаженство!