Владимир Лим - Цунами, или Смерть приходит на рассвете

Вскоре я заметил, что и в этом я подражаю Володе, неудовлетворенность собой быстро прошла, ведь я подражал не внешнему, не жестам и интонации, а сидевшему глубоко уважению к себе. Никто подражания и не заметил. Просто все стали считать, что я с возрастом становлюсь хуже, заносчивей, что меня портят успехи в учебе, спорте и похвалы – каким-то образом к семнадцати годам резко усилилась моя способность запоминать слова (возможно, она у меня была всегда, но я ее просто не замечал) – любые и на любом языке, я их просто видел всегда, однажды прочитав; таким образом, моим любимым занятием стало чтение и переписывание в тетрадочку иностранных словарей. Узнав, что на отделение художественного перевода набирается венгерская группа, я за несколько месяцев, преодолевая огромное количество падежей, перевел рассказ венгерского советского классика из жизни довоенной Венгрии и прошел конкурс.

С тех пор как Пушкин обрел самоуважение, т а улыбка, которая еще была у Русяя, в необходимых случаях заменялась прямым держанием спины и подчеркнутой профессорской вежливостью.

Русяй отвел взгляд и посмотрел куда-то вверх из-под длинных ресниц. Глаза у него были красивые, ясные, с голубизной и каким-то монастырским смирением…

– Забыл! Совсем забыл! – Русяй пошел к штабелям из ящиков с водкой и пивом.

Кто-то очень маленький выскочил из рубки, подбежал к Русяю и схватил его за руку. Это был подросток лет двенадцати, он словно потерялся и теперь боялся, что Русяй оставит его одного.

Пушкин догнал их, чтобы заговорить с подростком, Пушкину показалось, что его внимание к ребенку будет приятно Русяю. И тут Саша увидел Лицо.

Оно было страшным. Какая-то смятая бумажная маска в акварельных коричневых пятнах. Саша не смог сразу отвести глаза, как будто у этой маски было неодолимое притяжение.

Русяя грубо остановил Вахтенный, не подпуская к ящикам:

– Куда, твою мать!

Русяй примирительно взял его под локоть, но вахтенный с несоразмерной злобой вырвал руку, уронив при этом слюну, и суматошно вытер ее:

– Пошел отсюда, бичара!

Саша быстро встал между ними. Вахтенный узнал его и как-то по-детски сник:

– Тут товар не считанный, а он лезет…

– Да я ничего, я ж только спросить… – зачастил Русяй, – мне только лимонад для мальчика.

– Для какого мальчика? – уже совсем мирно спросил Вахтенный, обходя Пушкина.

– Да вот он… – Русяй отстранился, показывая мальчика, который прятался, не выпуская руки, у него за спиной.

Пушкин быстро встал между ними, подчинившись непроизвольному порыву заслонить лицо мальчика. В то же мгновение Пушкин осознал свою ошибку – он мог своим порывом обидеть мальчика, и шагнул дальше.

Глаза Вахтенного приобрели какое-то сосущее выражение.

Саша резко ткнул Вахтенного в бок, Вахтенный охнул, но при этом успел изумленно покачать головой.

Вахтенный подарил Мальчику ящик лимонада, деньги брать решительно отказался, важно сказав, что спишет газировку на бой.

Катер тащил баржу вдоль Косы к устью. Поселок был похож на старый списанный пароход. Над плоскими черными бараками возвышались вышки с часовыми, трубы котельной и заводские эстакады с транспортерами.

Клубы серого дыма гипотенузой зависали над Косой, над пограничной заставой с зеленой веселой казармой и смешивались с поднимающимся туманом.

Пушкин и Русяй стояли у борта баржи.

Пушкин не был здесь семнадцать лет, и он открывал Косу заново, но не как место, где он родился, а как землю своего отца, прожившего здесь всю жизнь и позвавшего Пушкина после смерти.

Подошел Мальчик и предложил лимонад, Пушкин, только теперь осознавший смерть отца как потерю кровно близкого человека, не услышал, тогда Мальчик тронул его за руку.

Саша присел на корточки и вдруг обнял Мальчика, он чувствовал одновременно тревогу, щемящее одиночество и жалость к поселку, убогой своей родине, и к этому, еще не осознающему своего великого несчастья ребенку…

Пушкину было трудно смотреть Мальчику в глаза.

Мальчик, послушно принимая его объятие, сказал, что очень любит лимонад и потому всегда встречает пароход.

И Саша вспомнил то, что никогда не вспоминал раньше: пароход дал три гудка, и баржа к нему ушла пустая, а вернулась с веселыми и страшными разбойниками-сезонниками и газированной водой, он шел за ними в темноте, ведомый сильной рукой отца, и вдруг увидел загоревшуюся вдоль горизонта алую полоску – черно-синяя ночь выдавила ее, полоска повторилась в реке, ширилась, ширилась и полыхнула, веером выпустив слепящие лучи…

Таким все и вспомнилось: только синим, чернильно-синим, и алым, чисто-алым, как шелк…

Гудок вырвал Союзника из снов цепких, мучительных. Он сел на кровати и изо всех сил хлопнул ладонью по матрацу. Ему было грустно, потому что он опять плакал во сне.

Союзник поджал под себя ноги и закрыл глаза. Было темно, и если бы кому-то вздумалось заглянуть в окно меж старых пожелтевших корейских газет, висящих вместо занавесок, то ему бы показалось, что в комнате, в полуметре от пола, сидит двурукий бронзовый Будда.

Союзник, не думая больше ни о чем, а лишь ощущая телом утренний холод и слушая лай собак, бродивших по Косе, сидел так долго, до тех пор пока не услышал свое тело, уставшее от неподвижности.

Он не стремился освободиться от этого состояния, медлил, промедление было борьбой, не трудной. Постоянное, хотя и маленькое усилие отрывало его ото всего, что происходило за стенами дома. В этом безмысленном состоянии время не ощущалось им, не тревожило его ожиданием будущего.

Он не сразу услышал стук. Ему показалось, что это ветер толкнул открытые ставни, но тут звякнуло стекло, и Союзник подумал, что вернулись Мальчик и Русяй. Он соскользнул с кровати, скинул крючок с двери и принялся качать примус на кухне.

Шаги были другими.

Союзник обернулся и увидел Корейца.

Кореец поклонился ему, упираясь ладонями в колени, чего никогда раньше не делал, пошаркал босыми ступнями о порог, скинув расшнурованные ботинки, и присел на корточки под окном. На Косе его все звали Корейцем, такое погоняло дал ему сам Директор.

Во время путины, когда сломалась лебедка, всех рабочих поставили носить рыбу в корзинах. В перерыв к ремонтникам подошел Кореец и жестами показал, что может отремонтировать лебедку.

– Ты кто? – спросил инженер из города.

– Моя – кореец! – важно сказал Кореец и показал три пальца. – Тыри час ремонт.

Ремонтники долго хохотали, делали рога и мычали, намекая, что ему, деревенщине, лучше бы пойти пасти коров на ферму, но на всякий случай корзину отняли и отправили в кочегарку. Через час к нему наведался Директор, молча смотрел, как Кореец споро и ловко, веером, подбрасывает уголь в топку, потом посмотрел на манометр давления в котле и попросил показать руки, Кореец показал.