Владимир Лим - Цунами, или Смерть приходит на рассвете

Пушкин пожалел о том, что ударил человека, он склонился к вахтенному, желая помочь, но отшатнулся в изумлении – рыжеволосая, придерживая свою тяжелую грудь, пнула вахтенного в голову, следом за ней, подпрыгнув от нетерпения, маленький человечек несколько раз ткнул ногой лежавшего. Пушкин оттолкнул его, краем глаза заметил что-то летящее на него и отпрянул. Обожгло ухо. Кто-то, промахнувшись, навалился на Сашу. Саша, освобождаясь от него, резко шагнул в сторону и увидел еще одного, с грозной мощной шеей, в тельняшке на широком торсе.

Матросы набрасывались молча и одновременно. Пушкин едва успевал отмахиваться от ударов и кружил вокруг клети, не давая матросам разделиться и напасть сзади.

Страха не было, а был веселый холод в сердце. Матросы мешали друг другу, проход был тесным, зеваки подходили вплотную, одобрительно охали, когда Пушкин в очередной раз ловко подныривал под чей-то удар, отвечал сам и попадал…

Саша видел, что в матросах, так же как и в нем, не было злости, просто был повод для пробы мышц, для игр с запахом крови…

Драку увидели с баржи – в очередной раз, когда ее поднимало волной почти вровень с пароходом, грузчики, принимавшие клеть, кричали:

– Эй, крысы пароходные! Двое на одного!

Русяй был близорук, он теребил Мальчика и спрашивал:

– Чего там, а?

Мальчик вставал на носочки, тянулся за своей рукой и кричал звонко, почти нараспев:

– Та-а-м! Та-ам!

– Ну что та-ам? – волнуясь, передразнивал его Русяй.

– Двое одного бьют! Наверно, убьют!

Русяй забрался в грузовую сеть, на ящики с консервами.

– Давай-давай – и тебе врежут! – кричали ему грузчики. – Вира помалу, – давали они отмашку крановщику на пароходе, – человек с грузом!

Русяй пошел на гул толпы, и его обогнал чей-то предостерегающий крик:

– Капитан на палубе!

Люди расступились перед ним, как будто он был капитаном, но тотчас же, пропустив его, сомкнули круг. Русяй увидел парней в тельняшках, мощные локти и ринулся на них. Матросы метнулись за клеть, оттолкнули Пушкина и по-жеребячьи, вприпрыжку, устремились прочь.

Пушкин, не слышавший предупреждения, с недоумением смотрел им вслед. Русяй подошел к нему и сказал, успокаивая:

– Ничего!

Их спустили на баржу в клети – не сразу, со второго раза, они описали широкую дугу над водой – яркого прозрачного зеленого цвета, следом за ними кто-то из толпы заботливо просунул в грузовую сеть на ящики с пивом и водкой забытый рюкзак…

С рассветом проснулся ветер, качка не усилилась, но по гладкой мерной океанской зыби уже змеилась рябь, убегая в туман, в котором поднималось теплое солнце…

С парохода кинули концы, катер натянул трос, баржа круто отвалила от борта, нависшего над ней белой стеной. Люди, теснившиеся у борта, долго кричали и размахивали руками – пока все не заслонил вязкий, с моросью, холодный туман.

На палубе баржи остались трое: высокий рыжий человек с грубым рябым лицом угощал «Беломором» своих товарищей – маленького в кепке и парня в офицерском галифе.

– Эй, на барже! – обернулся Рыжий в сторону Пушкина и чему-то засмеялся, протягивая в его сторону надломленную пачку папирос. – Курим?

Пушкин, подчинившись приглашению, потянулся к нему, но его опередил парень в галифе – протянул свою, с аккуратно, в гармошку, примятой гильзой.

Пока Пушкин возился с папиросой, все молча смотрели на него, как будто ждали от него важных вестей.

– Дембель! Дай огонька человеку! – сказал Рыжий.

Парень в галифе поспешно поднес в горсти горящую спичку.

Пушкин затянулся и закашлял.

– Не курю! – сказал он.

– Спортсмен! – одобрительно закричал Дембель.

– Отчаянный! – поддержал его Русяй.

Они видели драку, понял Пушкин, и им понравилось.

Воспоминание о драке стало приятным и увлекательным, усаживаясь вместе со всеми на корточки у борта, Пушкин чувствовал себя героем: вот он угадал удар, поднырнул под него, шагнул влево, уходя от заваливающегося на него матроса, и тут же ударил – того, опасного короткошеего, но вполсилы, чтобы не разозлить всерьез…

Пушкин так увлекся этим непроизвольным воспоминанием, что у него даже участился пульс и дернулось плечо, как бы повторяя удар…

– Ты откуда? – спросил Дембель.

– Из Москвы, – сказал Пушкин, помявшись.

– О! – удивился Дембель и повернулся к Рыжему. – Из Москвы он!

– Пивка там… – сказал маленький мечтательно.

– Ну, там всего до черта, – ответил за Пушкина Дембель.

– Был там? – спросил Пушкин, с некоторым усилием переходя на «ты».

– А почему бы и нет? – насторожился почему-то маленький.

– Цахес тоже оттуда, – подсказал Русяй.

– Цахес? – удивился Пушкин. – Какой Цахес?

– Да Крошка Цахес… – засмеялся Дембель и показал на маленького. – В смысле Пинезин!

– У него жена из Подмосковья! – одобрительно добавил Русяй.

– Пивка-то там до черта, а рыбки – х..! – выкрикнул вдруг маленький и засмеялся, зажмурившись.

Пушкина матерное слово ошеломило, он непроизвольно огляделся, но никого, кроме вахтенного с парохода, не увидел.

Пушкин даже почувствовал мгновенную легкую тошноту, будто это он выругался, да еще в переполненной институтской аудитории. Пушкин смотрел на Пинезина, и этот человек был ему отчетливо неприятен – непонятно отчего, не от матерщины же, Пушкин и сам иногда поругивался…

– Ну, ты это… и ругаешься, – сказал Русяй, неловко улыбаясь, – ниче-ниче, а другой раз как скажешь…

– Как будто вынул и показал! – подсказал Рыжий, вставая и направляясь к вахтенному, который с важным видом пересчитывал ящики с пивом и лимонадом.

Появление вахтенного развлекло Пушкина, но вахтенный делал вид, что не замечает его.

Русяй подошел к Саше, положил ему на плечо руку и сказал успокаивающе:

– Ничего, ничего…

Русяй улыбнулся, когда Саша посмотрел ему прямо в глаза.

И этот человек вдруг стал понятен ему, как прочитанная книга. Саша знал, что это за улыбка!

Когда-то такая же улыбка была у него самого, ее можно было назвать собачьей. Да она и была собачьей – чересчур искренней, искренней до беззащитности: вот я какой, мягкий, вы можете сделать со мной что хотите, но вы не сделаете со мной ничего, потому что вы – хорошой человек…

Эта улыбка появилась у меня вместе с неодолимой способностью краснеть даже от мимолетного взгляда… это случилось разом: мама, усадив меня в кресло и опустившись передо мной на корточки, объяснила, почему отец никогда к ним не вернется – он был осужден не за растрату, как другие, а как японский шпион, и это он был инициатором развода…

Я почувствовал, как кровь приливает к лицу и становится противно жарко…

И странное дело, при этом я видел арест совершенно другого человека, главного бухгалтера завода, его вели по трапу баржи два милиционера, придерживая под локти, а на берегу стояла вся семья бухгалтера, все – женщины в распахнутых одеждах; красивая девочка из старшего класса, его дочь, которой до этого дня все завидовали, отворачивала свое красное заплаканное лицо и куда-то рвалась из рук мамы, заведующей рыбкооповским магазином…