Владимир Лим - Цунами, или Смерть приходит на рассвете

Лейтенант вернулся за стол, вновь полистал бумаги и как-то устало, по-домашнему спросил:

– Помнишь Пушкина, Сан Саныча? Директора?

Горячий пот мгновенно выступил из-под черных вьющихся волос.

Во взгляде Лейтенанта было сочувствие и какая-то неуверенность, и вот этот легкий оттенок человечности пугал больше всего.

– Отпускают его по амнистии, и он попросился на поселение на Косу, – Лейтенант отвел глаза, – в Москву к семье не захотел… ну, кто его знает… короче – я тебя предупредил…

Лейтенант вышел из-за стола, слегка приобнял Корейца и подтолкнул его к двери.

– И племянник твой тоже получит советский паспорт, когда шестнадцать стукнет, разумеется.

Сашу Пушкина разбудил гудок. Он слышал его во сне, но не понимал, что это такое. Точнее, его разбудил и сам гудок, и воспоминания с ним связанные: его выхватывают из теплой постели, одевают, заматывают в пуховый огромный платок и несут в толпе, пахнущей рыбой, кислым потом…

Так, по гудку, поселок шел на рыбзавод… и вольные, и бывшие зэки в одинаковых серых телогрейках… под шелестящий ритмичный гром кирзачей…

И вот этот гудок и эта детская приснившаяся утренняя тоска выхватили его из сна.

Проснувшись в трюме парохода, Пушкин не мог понять, который сейчас час, утро или вечер, хотя в Москве всегда ч у в с т в о в а л время…

Разрушение привычного ритма началось еще в поезде, на четвертый день путешествия через всю страну, нависшую своим тяжелым брюхом над Ираном, Монголией, Китаем, Кореей и Японией, когда он вдруг просыпался среди ночи от паровозного душераздирающего гудка и не мог понять, где он и зачем его раскачивают под этот барабанный стук колес.

Во Владивостоке, на морском вокзале, он улегся на кафельном полу, подстелив под себя купленную в Иркутске газету, убаюканный подаренной бабушкой «сонькой»… Проснувшись в желтом полумраке, обнаружил лежащие рядом тела, скованные глубоким забытьем. Мягко ступая по этому лежбищу, он с трудом добрался до пристенного бака с цепной эмалированной кружкой, выпил, не переводя дыхания, теплой воды и лег тут же, просунув голову под бак, в прохладу… Он вновь хотел послушать свою «соньку», но эфир был забит корейскими и китайскими голосами…

Очнулся, почувствовав занесенную над собой ногу. В центре зала люди еще лежали, но вдоль стен, по периферии, уже началось круговое движение к выходу на причалы – люди волокли чемоданы, мешки, упиравшихся детей – почему-то молча, зажимая им рты…

Это было похоже на бегство, великий библейский исход.

Ноги Саши упирались в голые ступни спящей девушки, лежавшей в позе эмбриона, с поджатыми к груди коленями. Во сне она разглаживала юбку на бедрах, ноги ее были загорелы и покрыты тончайшими волосками ковыльного блеска. Эти ноги вошли в сознание Саши как воплощение физического здоровья, крепкого и нежного тела…

Уже пришел в движение почти весь зал, тела оживали, поднимали головы…

– Посадка на «Советский Союз», посадка на «Советский Союз»! – кричал пограничник с улицы в матюгальник. – Приготовьте паспорта и пропуска!

Сашу вынесло к трапу в каюты третьего класса и сдавило чемоданами, локтями…

Саша воспринимал все это с болезненной остротой , как будто вдруг стал изгоем, одиноким путником в сердце урагана, как будто там, за шеренгой пограничников, была пропасть, из которой нет возврата, а матушка останется в том растянувшемся в бесконечность часе прощания на Казанском вокзале, и вокруг будет длиться и длиться летний тополиный день…

А он здесь, замурованный в бетон человеческих тел, под лесом человеческих обнаженных рук, протягивающих паспорта и голубые пропуски в другую жизнь, и не жизнь вовсе, а какой-то ад или рай со свежей могилой отца на краю…

Гудок оборвался неожиданно, так неожиданно, что Саша продолжал его слышать. Загремели якорные цепи над головой. Металлическая стойка, которой он касался голым плечом, вибрировала с такой частотой, что пощипывала как слабый ток. Саша ждал третьего гудка, он лежал и думал: «Сейчас будет третий гудок…»

Уже потом, когда он выйдет из клети, в которой пассажиров переносили на опасно взлетавшую вдоль борта парохода баржу, Саша вспомнит ожидание третьего гудка и удивится этому маленькому знанию, приобретенному в глубоком детстве и проявившемуся сейчас с такой естественной силой.

Мальчик лежал на коленях Русяя, уткнувшись ему лицом в живот. Русяй придерживал неровно стриженный ножницами затылок Мальчика и смотрел в море, на катер с красным фонарем на мачте и баржу.

Перед катером, возле самой прибойной полосы, горел костер. У костра три курибана 1 1 Курибан – это рабочий на пристани (японское слово, получившее распространение на советском Дальнем Востоке) сидели на толстых косах морской капусты, выброшенной в шторм, и подсушивали у огня портянки.

Люди на берегу и барже ждали пароход.

Мальчик прятался от Мачехи. А Мачеха пряталась от него на барже. Она, должно быть, не хотела, чтобы он увидел ее раньше времени и рассказал отцу.

Она уезжала с Бригадиром. Это из-за него отец облил Мальчику лицо кислотой, так говорил Русяй.

Мальчик считал виноватым во всем себя. Это он взял кислоту на старом японском складе, кислота была в ампулах, и им нравилось кидать ее в стены, заборы. Кислота разъедала дерево и оставляла коричневые пятна. Однажды брызги кислоты попали на морду знакомой собаки и прожгли ей шерсть, собака заплакала, и Мальчик вытер ей нос пионерским галстуком. С тех пор он носил дырявый галстук, дырка стала еще больше, потому что Мальчик любил засовывать в нее палец.

Несколько ампул Мальчик спрятал дома.

Он спал в тот день и проснулся от криков Мачехи в коридоре. Он выглянул туда и увидел отца, замахнувшегося на нее ампулой. Мальчик закричал: «Кислота! Кислота!» и повис на руке отца, успев закрыть глаза.

Кислота была сначала холодной, а потом – горячей… Очнувшись, Мальчик сказал: «Я больше не буду…»

На палубе парохода дрались.

Пушкин увидел, как вахтенный у клети ткнул в какого-то маленького человечка фонариком. Человечек упал. На вахтенного кинулась сзади, оседлав его, крутобедрая рослая рыжеволосая красавица, вахтенный

попытался стряхнуть ее на палубу, крутанув торсом. Женщина закричала, вахтенный схватил ее за шею.

Пушкин, сбросив рюкзак, подбежал к вахтенному и ударил его по руке. Вахтенный выпустил женщину и толкнул Пушкина в грудь.

И тогда Саша ударил его, непроизвольно, но коротко и резко. В мгновенье, когда парень падал, Саша ухватил взглядом его шею, тонкую, почти детскую…