Владимир Лим - Цунами, или Смерть приходит на рассвете

На самой вершине, на всем скаку, она вдруг вырывала меня из себя, крепко сжимая у самого корня, и приникала своими твердыми сухими губами, раскрывала их, жгла горячим острым языком, исторгая из меня всю нежность и всю ярость…

Она смотрела, прижавшись щекой к моему влажному от пота животу и сжимая меня своей ненасытной рукой, смотрела снизу, с колен:

– Кто ты такой? – говорила она с игривой ласковой подозрительностью. – Простые мужики так не делают! Вас, шпионов, учат этому?

Она пугала меня своей женской прозорливостью, и она убивала меня, когда говорила, прежде чем вновь взять меня горячими губами:

– Я люблю, что ты другой! Я все время тебя хочу, – ее близкое дыхание обжигало мою вспухающую плоть, – но кто бы ты ни был, я не хочу рожать – ни корейцев, ни японцев!

Мне хотелось зажать ее рот, навсегда лишить таких слов, но вместо этого я валил ее на спину и поднимал ее крепкие податливые ноги…

Я вытягиваю руку, чтобы коснуться… но вижу теперь только племянника.

Нужна ли ему правда? Я воспитал его простым добрым и умным мальчиком. Нужна ли ему правда о матери и отце? Он считает себя корейцем, но вырос русским. И зачем ему знать, что его мать – медсестра из японского военного госпиталя, а отец – кто-то из красноармейцев-татар, первыми вошедших в город и убивавших и насиловавших по праву победителя!

Боясь быть снова изнасилованной или расстрелянной советской контрразведкой, она записалась кореянкой у вербовщиков на Камчатку… В пути, в общих каютах, среди опасного сброда и трусливой деревенщины, она сошлась с корейцем по фамилии Ким, корабельным мотористом, ища у него защиты… но ему была суждена короткая жизнь, его убили за карточный долг… труп его, замотанный в мешковину, капитан велел сбросить за борт…

И тогда я взял ее под защиту… это было нелегко, уж очень много было в этих переполненных трюмах охотников до женского тела, у меня открылась рана на бедре от русского штыка, но мы выстояли, сами, живыми, сошли на холодный берег чужбины. И ни один кореец не посмел указать на меня и моих женщин русским властям… рабское племя…

Он – дитя войны! Он – сын японки, изнасилованной советским солдатом, и он принадлежит двум враждебным цивилизациям…

Кореец смотрел перед собой, сквозь стену, щеки его были мокры от слез и блестели в мерцании примуса. Слезы без песни не тронули Союзника, может быть, из-за сильного водочного перегара. Мальчик уже сейчас поет лучше, думал Союзник, намного лучше – от его веселых песен хочется плакать, а от грустных – куда-то бежать, глотая слезы…

Кореец протянул руку и сказал по-японски:

– …дитя войны…

Союзник вылил из кружки остывший чай и налил свежего.

– Она меня ждет, – сказал Кореец по-русски. С Союзником все корейцы говорили по-русски.

Кореец встал и попятился к двери. На его месте остался узелок, Союзник поднял узелок и протянул Корейцу.

– Она меня ждет, – повторил Кореец, глаза его расширились, обнажая зрачки. Союзник впервые увидел, насколько страшным делают лицо зрачки, обнаженные во весь свой мерцающий черный круг.

Кореец пошел вдоль реки, слегка наклонившись вперед, как бы догоняя кого-то, но ступая ровно и трезво.

Высшая степень опьянения Корейца угадывалась лишь по странным, многозначительным, неизвестно к кому обращенным японским фразам и по прямолинейности направления. При этом он мог обходить препятствие, дав солидный круг, но всегда выходил в точку, которая лежала на прямой его движения – как будто в его голове включался некий навигационный прибор, какая-то воображаемая стрелка, указывавшая на цель…

Но Союзник беспокоился: неделю назад, напившись, Кореец зашел по пояс в воду с криком:

– Не зови меня!

Курибаны, шедшие за ним в предчувствии недоброго, силой вытащили его на берег.

Кореец шел домой, Союзник, взглядом провожавший его с крыльца, подумал об этом с облегчением.

Со стороны портпункта, длинно отражаясь в красной рассветной воде, шли трое, Союзник задержался на крыльце – он узнал Мальчика и Русяя.

– Лимонад! Лимонад! – закричал ему Мальчик.

– А это… – сказал Русяй, держа за локоть незнакомца, – гость из Москвы.

– Александр, – сказал незнакомец с улыбкой. – Но ни в коем случае не Шурик. Можно просто – Пушкин.

– Пушкин? – удивились все трое.

– Не Александр Сергеевич, но Сан Саныч, – устало подчеркнул незнакомец.

– Сан Саныч? – вновь удивились все трое.

– Так Сан Саныч твой отец! – первым догадался Русяй. – Вот это да! А его похоронили… – голос его осекся, – больше месяца назад.

Все трое смотрели растерянно.

– Нам не сразу сообщили, – сказал Пушкин.

– Тебя искали! Тебя Немка искала! – закричал Мальчик.

– Какая Немка? – как можно дружелюбнее спросил Пушкин.

– Ну, Анна Германовна, – поправился Мальчик, – Танькина мама.

– Да, именно от нее я получил письмо. Я должен с ней встретиться! – сказал, ни к кому не обращаясь, Пушкин.

Решили все отложить на вечер и идти спать к Союзнику.

– Пойдем, пойдем! – сказал Русяй, подталкивая в спину Пушкина. Авоська, из которой лимонками торчали бутылки с пивом и лимонадом, не тяготила Русяя, было видно, что ноша ему приятна и веселит.

Они шли впереди, Пушкин оглядывался и неловко улыбался. Наконец он остановился и сказал Союзнику:

– Давайте вместе идти!

– Нет-нет, вы разговаривайте! – неловко отмахнулся Союзник. Ему было двадцать два года, все это время он жил на Косе, но только Пушкин воспротивился его привычке идти поодаль, на расстоянии.

Союзник был молчалив и неловок в разговорах и всегда избегал их, отставая. Если он продолжал идти рядом, то беседующие неизбежно обращались и к нему, и он чувствовал себя неловко, когда они отрывались друг от друга и пытались втянуть его в разговор, к которому он ничего интересного не мог добавить, не мог даже быстро и связно высказать свои мысли.

Союзник отвлекся от тревоги за Корейца, он думал о Пушкине как о хорошем человеке. Ему приятно было думать так, теперь в его жизни прибавится хорошего, а может, теперь в его жизни будет только хорошее…

Кореец смотрел вслед Мальчику, на его стриженный неровно затылок, ладонь делала странные непроизвольные движения, будто трогала этот затылок.

А еще Кореец видел: они идут втроем, его жена, его ласковая и терпеливая медсестра, красивая как отражение луны, и такой же красивый, как и все пребывающее в детстве, сын; они идут по Косе, красивые, в красивой чистой одежде… и из какой-то немыслимой выси падают на них русской снежной метелью лепестки цветущей сливы…

– Мальчик, мой Мальчик, – сказал Кореец.