Аркадий Макаров - По деревне ходит тега… Повести и рассказы

Небо цедило жиденькое снятое молоко прямо на задубевшую под снежной корочкой землю.

– Плужок, – дергаю тракториста за рукав, – кончай пить!

Заводи свой бульдозер!

У того угрожающе округлились глаза, вглядываясь, в уже забытое за пьянкой, чужое и незнакомое лицо. Вроде, не свой, местный, а горло дерет. Плужком называет…

Плужок уже заносил кулак, вопрошая:

– А ты кто?

– Член правительства в пальто! – после всего выпитого, потерял я осторожность

– Ах, ё-моё! Ну, раз член, то я тебя по голове бить не буду, а то не устоишь, упадешь на полшестого. Пошли! – рубанул сабельным взмахом Плужок. – Куда идти?

– Машину дергать!

– Пошли! – теперь к разговору присоединился и землеустроитель.

Повернулись. Идём.

Легкий морозец на длинной дороге хорош. Лицо студит, а за грудки не берет – руки коротки.

Вышли на большую дорогу. Звезды перемигиваться хитро стали, вроде, шутят. Заманкой манят. Высоко только. Шапкой не сшибить.

Идём. Еще не опорожненная банка закрытая пластиковой крышкой, у Семена. Дальновидный Сэмэн. В горячке крышку не забыл у Катерины прихватить. Вот она, еврейская предприимчивость!

– Не туда идем! – очнулся первым Плужок. – Трактор у меня во дворе стоит. А мы – в поле!

– За что я тебя люблю, – обнял Плужка землеустроитель, – ты всегда трезвый.

– Так наливай, давай!

– А чем закусывать будем?

– Яблоком мочёным, да хреном копчёным! – глубокомысленно втиснулся я в разговор.

Мне как раз пришёл в голову студенческий прикол: – когда один другого, после выпитого вермута спрашивает: «Яблочко мочёное будешь?», «Буду! А-то нет!», «Ну, так – на!» – и суёт тому, другому, не закусившему, заранее туго скатанный снежок.

Однажды за такую шутку я уже получал по физии, да вот забылся видать. Запамятовал.

Плужок поперхнулся уязвленный в самое нутро:

– Что же ты, гад, раньше не предложил?

– Так… Жалко было…

– Жадность фpaepa губит! – громыхнул тракторист, забирая из рук Семена банку. Приложился надолго, вожделея загрунтовать выпитое сладко-кислым обомлевшим от рассола антоновым кругляшом.

Я в это время поскреб руками у самых ног и скрутил не большой, но довольно плотный комок снежной крупки.

– Держи!

В потемках не понять, что в руке.

Плужок чмокнул губами, присасываясь к, уже подтаявшему, величиной с яблоко, снежку.

– Сэ-мэ-н! возьми банку! – зловеще процедил тракторист. – Я этого гвоздя щас кулаком по самую жопу в землю вобью!

Мы с землеустроителем, присев на корточки, смеялись так, что Плужку ничего не оставалось делать, как гыкнуть от удачной шутки.

Трактористы тоже хороший юмор понимают.

– Ну, ты и сволочь! – восхитился Петя. – Я тебя где-то недавно видел? В избе что ль? Ты чей?

Для автора, неожиданно впавшего в меланхолию, это был самый трудный вопрос за весь сегодняшний вечер. Чей он теперь? Мать с отцом в земле сырой. Дом безголосый, родительский, догнивает, небось. Давно не наведывался. Там – «иная жизнь, иной напев…»

Вот ехали с Лехой Батоном за воспоминаниями…

У меня от жалости к себе слезой глаза застелило, зазастило. Носом шмыгнул. Сам потянулся к банке. Самогон холодный, безвкусный, как вода талая. А хмель тяжелит голову. Под ногами еще ничего – твердо, а сам, вроде, на волне качаешься. Уплываешь…

Я, расставив пошире ноги, оглядываться стал. А, чего оглядываться? Все равно в таком состоянии не поймешь – где, что?

А луна, между тем, куда-то совсем делась. Усыпанное звездами небо стало подергиваться белесой пеленой, предвестницей рассвета. На все стороны мерзлый простор. И – ни души единой!

Теперь вот ко мне сразу и одномоментно пришло понимание сути вещей.

Выскочив из состояния полного отключения активного сознания, как пробка выскакивает из погружения в воду, я увидел себя одиноким на мертвом пустыре, и только в голове, как заведенные, кружились одни и те же слова, непонятные и бессвязные: моченые яблоки, яблоки, Петька, Плужок, Сэмэн, трактор и сплошная матерщина, от которой стало ломить виски.

Я, постанывая, опустился на колени, подгреб онемевшими руками запутавшуюся в обледенелой стерне снеговую натруску. Подгребал и совал в рот окатыши, которые родниковой свежестью наполняли пересохший и горячий рот.

Как раненый зверь, я слизывал и слизывал с пальцев налипшие снежинки, тяжело соображая, как он – житель шумного города, очутился в этом безмолвии, неуютном и настолько просторном, что глазу не во что упереться.

Правда, в той стороне, где белая плесень, накинутая на звезды, переходила в бледно-зеленоватую тонкую полоску, там, на фоне подступающего рассвета, четко выделялся излом крыш, судя по тишине, еще спящих, отрешенных домов.

Через поле, не видя дороги, спотыкаясь на каждом шагу, я брел и брел к спасительным жилищам, где есть люди.

И тут мне ясно и четко припомнилось вчерашнее. Как же? Как же? Батон рулил. Хорошо было. Музыка играла. Потом – стоп машина! И ветер в лицо. Семен-рыбозаводчик. Тракторист Плужок. Снова – Семен, его баба и – самогон, самогон, самогон!

«Как же это так, что я очутился сразу и нигде?» – ломило голову от проклятой и глупой своей несдержанности. Ехали в родное, далекое детское. Приехали!..

Как-то незаметно, я вышел на дорогу, изрытую множеством колес, да так и застывшую в своей неприглядности, хотя и припудренную мелким снежком.

Посмотрел в одну сторону удрученно, посмотрел в другую – никакой машины в кювете нет. Только наподдалъку, обочь дороги, костерок петушится, перышки чистит, топчется на месте, а кукарекать не кукаречет. Подошел. Посмотрел. Когда подходил, жжёной резиной потягивало. А подошел – точно, скат от легковушки дотлевает. Вроде бы они, вчера здесь засели в своей иномарке, а следов никаких нет. Изрыто все кругом. Канаву что ль копали? Костерок уже почти догорел. Мотки кордовой проволоки… Тронул носком ботинка бублик жженый, а он и рассыпался на искры да на черное крошево. Постоял. Подумал. Потёр пальцами виски, и повернул к деревне, где вчера пировали и веселились.

Теперь дорога туда оказалась вдвое длиннее. Деревня что ли отодвинулась на самый край поля, где голубая щелочка на небе, где утро уже приглядываться стало перед тем, как распахнуть двери, дорогу новому дню дать.

Но сколько не тянись, а дорога кончается. Вот и стожок вчерашний, за которым дом Катерины прячется. Точно! Катька здесь живет! Узнал. И все те же окна светятся. Подошел, попробовал дверь. Открыто. Зашел в сени, В сомнении потоптался у избяной, обшитой дерматином двери. Подержал ручку. А! Рванул на себя. Дверь со всхлипом распахнулась. Господи! Тепло, уютно. Чисто. Так бы и остался жить на все время. Повалился бы у самого порога.

За столом Семен сидит, тот, вчерашний рыбоводчик-землеустроитель.