Аркадий Макаров - По деревне ходит тега… Повести и рассказы

Семен был прав, Семёна здесь ждали. Я от зависти слова вразумительного сказать не мог. Все оправдывался – «Я на минутку! Я враз уйду!»

А куда уйдёшь, когда всё на месте, и никакого Плужка, Петьки – тракториста, не знаешь. Хотя я понимал, что я здесь, как к подолу гульфик.

Но за окном ночь, неуютность…

Семен уже выпростался из одежды, водрузился за столом, прицеливаясь, с чего бы начать?

– А ты зачем стоишь? Садись. Интеллигент что ль?

Катька, на миг, задержав взгляд на авторе, уселась рядом со своим дружком и стала разделывать полными умелыми руками хрусткого, запеченного, вероятно только что, в духовке гуся.

Семён примеривался к посуде, размышляя, – наливать сразу по полной, или потом повторить?

Автор, по простоте душевной, не давая себя уговаривать, тоже нашел за столом место.

«Хорошо, так вот, иметь в деревне домик…» – подумалось мне без особей надежды. Продолжение сладкой мечты не последовало, а последовал громогласный, оттаявший голос Семена. Он встал и, ёрничая, в подражание известному герою Булгакова произнёс:

– Хочу, чтоб все! – и, не обращая ни на кого внимания, не чокаясь, опрокинул в себя налитый всклень. граненый русский стакан, и сел.

Что оставалось делать автору, скажите, пожалуйста? Он попридержал стекляшку, рюмочку, в руках, потом коротко приложил ее к пузатому графину, вроде чокнулся, и тоже выпил.

Катерина, не обращая на незнакомого гостя никакого внимания, усадисто примостилась на коленях у своего друга и что-то безумолку лопотала, заглядывая ему в глаза.

А гусь, пропитанный сладко кислым соком печёной антоновки, был действительно хорош, да и самогон не отдавал характерным запахом перегона. «Через молоко выкуривали» – со знанием дела отметил про себя автор, смело хозяйничая на столе. Выпитое подбадривало.

Голубки, сидящие напротив, были заняты исключительно собой, и автор, глуша желчь одиночества, позволил себе еще – «Ничего, рюмка с ноготок. Выдержу!» И снова принимался за гуся. Гусь отсвечивал золотой корочкой – не успел притомиться. С пылу да с жару на стол взлетел.

Хотя выпивка и закуска были дармовыми, но чувство товарищеского долга не давало автору сосредоточиться на пировании. Там, во мгле ночи, небось, заскучал Лёха Батон. Надо выручать Леху. Надо! И я, отмахнув от себя деликатность, полез разнимать сладкую парочку:

– Сёма, друг, извини за назойливость! Пойдем к Плужку! Лёха, дружок у меня по ушам в дерьме сидит. Вытаскивать пора!

– Какой Леха? – не сразу повернул раскрасневшееся лицо землеустроитель, еще не понимая, о чем речь. – Ты что, сдурел? Ночь на дворе. Пей! Закусывай! Сейчас спать будем.

Катерину с колен, как сдуло.

– Сёмочка, – заверещала она, – так нельзя! Товарищу помочь надо! Иди к Плужку! Иди! Договорись! – в ее голосе чувствовалась кровная заинтересованность.

Катерину понять можно. Какая свобода действий, если в доме посторонний человек? Любовь на троих – штука возбуждающая, но не для сельской глубинки. Здесь, – все больше по старинке, при потушенном свете, под одеялом.

– Сёмочка, – чуть не плачет Катерина, – отведи товарища и не задерживайся. Я тебя умоляю! – сложила ладони у подбородка.

Семен с неохотой поднялся с усиженного места.

– Пошли! Только без горилки к Плужку лучше не подходить. Катерина с готовность вступила в разговор:

– Найду, найду! Можно и в долг.

– Какой разговор? – я вспомнил, что у меня, от более удачливых времен в загашнике черствела сотенная. – Держи стольник!

– Катька! – Семен шумно шлепнул сухой ладонью по мягкому женскому заду. – Тащи баллон!

Катерина с готовностью достала из чуланчика трехлитровую банку, запечатанную металлической крышкой

– Многовато… – посомневался я.

– А мы по бутылкам не разливаем. Чего губы мазать? – более чем логично отрезала Катерина. Мужики, если выпьют, то не остановятся. Всю ночь спать не дадут. Ходить будут – дай да дай!

– Семочка, пусть я гостя сама до Плужка доведу, а то ты опять перегрузишься. А, Семочка?

– Молчать, женщина! – картинно топнул ногой землеустроитель. Долг вежливости обязывает! – и понес какую-то чепуху о восточном гостеприимстве.

– Пойдем, пойдем! – потянул я его за рукав, опасаясь, что тот передумает.

Катерина только резко громыхнула посудой, и осталась стоять у стола, завязав в узелок губы. Ее брачная ночь явно разваливалась.

На улице строил рожи уже совсем обнаглевший месяц. Черное небо было припорошено крупитчатой солью. Морозно и тихо, как всегда бывает в конце осени, перед самым декабрем.

Под ногами теперь кучковалось и хрустело. Пузатая трех литровка так и норовила выскользнуть из рук. Пришлось покоить ее на груди, как спеленатого ребенка.

– Далеко еще? – спросил автор, когда они прошли уже порядочно по длинной, пустынной улице. А банка тяготила руки – нести неудобно, и бросить нельзя.

Ни огонька, ни собачьего брёха.

– Как увидишь у дома трактор, так вот он, и – Плужок!

Но они шли и шли мимо молчаливых, отрешенных от всего суетного ночных изб, в которых, казалось, нет ни одной живой души, кроме призраков. Какой трактор в этом потустороннем мире?

– Во, ё-моё! Прошли, кажись! Он теперь свою технику во двор загнал, паразит. Значит, завтра работать не будет. У него закон такой: если трактор стоит перед домом – Плужок работает. Приходи, не бойся, в любое время, хоть в ночь, хоть в полночь заказы принимает. Вкалывает по суткам. А, если трактор во дворе, – лучше не подходи, работать ни в какую не станет. «У меня – говорит – тоже праздник душе должен быть. Мне ее на волю выпустить надо!» А если на уговоры пойдешь, то и на кулак наскочить можно. Кулаки у Плужка тяжелые. А-а! Вот она, изба-то! А ты говоришь – «Не найдем!» – Трактор, действительно, стоял во дворе, мертво отсвечивая бельмами кабины. В доме света не было. Спит Плужок…

– Что делать будем? – опустился я на корточки, поставив между ног опостылевшую банку с самогоном.

– А ничего! На абордаж Плужка возьмем! Против двоих он не устоит. Тебя когда-нибудь били? Пойдем, если так! Вставай! Банку только попридерживай.

Такой оборот событий, никак не входил в планы отвыкшего от кулачных боев автора.

Дверь к Плужку оказалась не запертой, и, широко зевнув спросонку, нехотя впустила гостей в темные сени.

Потолкавшись из угла в угол, мы, как-то невзначай, попали в еще не остывшее, теплое, ватное пространство самой избы, дурно пахнущей перегаром.

Где-то у потолка, в сторонке, раздавался невозмутимый храп хозяина.

Землеустроитель-рыбозаводчик, на правах старого знакомого, включил, пошарив по стене, свет. В избе – никого. Правда, храп тут же прекратился, перейдя на тихое, потаенное дыхание.

– Плужок, а, Плужок! – вкрадчиво позвал Семен хозяина. Никакого ответа. Но дыхание пресеклось.